Чинить живых

Полярная ночь; казалось, непроглядное небо растворилось, и пушистые слои облаков прорвались, освободив Большую Медведицу. Теперь сердце Симона перемещалось в пространстве, двигалось по орбите, по рельсам, по дорогам, заключённое в контейнер, пластиковая, чуть шероховатая оболочка которого тускло поблёскивала в лучах электрического света; это сердце окружили трепетным, небывалым вниманием: так в минувшие века перевозили сердца, органы и скелеты королей — фрагменты их расчленённых оболочек хоронили в базиликах, в соборах, в аббатствах, подчёркивая благородное происхождение усопших, даруя возможность любому помолиться о душе правителя, увековечивая память о монархе, — и сразу слышишь, как стучат копыта по лесным дорогам, по утрамбованной земле деревень, по брусчатым мостовым городов: неторопливый и торжественный цокот; потом замечаешь пламя факелов — робкие тени мечутся по листве, по фасадам домов, по застывшим лицам; люди сгрудились у порога, на шеях у них салфетки: время вечерней трапезы; люди обнажают головы, молча крестятся, смотрят, как движется эта необыкновенная процессия: чёрная карета, запряжённая шестёркой лошадей, — глубочайший траур: попоны из чёрного сукна и богатые стихари; эскорт из двенадцати всадников, несущих факелы: длинные чёрные плащи и траурные повязки; иногда за конниками следуют пешие пажи и слуги, размахивая свечами из белого воска; иногда к ним присоединяется отряд стражников — рыцари в слезах: все, кто сопровождает сердце своего сюзерена по дороге к усыпальнице; они направляются к крипте, к капелле монастыря, удостоившегося высокой чести, или к часовне родового замка, к нише, высеченной в толще чёрного мрамора и украшенной витыми колоннами: рака, увенчанная лучистой короной; гербовые щиты и изысканные эмблемы; девизы на латыни; развёрнутые знамёна; и частенько простой люд силится заглянуть в щель между плотными шторами кареты, чтобы увидеть роскошное сиденье, а на нём — вельможную особу, уполномоченную передать сердце в руки тех, кто отныне станет заботиться и молиться о нём, чаще всего — в руки исповедника, друга, брата; но темнота никогда не позволяет разглядеть ни этого человека, ни ковчег, покоящийся на подушечке из чёрной тафты; и уж конечно никто не сможет увидеть само сердце — membrum principalissimum,[127] короля тела: ведь оно находится в центре груди — как правитель в центре своего королевства, как солнце в космосе; это сердце, завёрнутое в расшитую золотом кисею; это сердце, которое все оплакивают.

Сердце Симона перемещалось по стране; его почки, печень и лёгкие отправились в другие провинции, где их ждали другие больные. К чему приведёт этот распад? Что продолжит существовать в этом расщеплённом единстве её сына? Как соединить её уникальную память о нём с этим выпотрошенным телом? Что будет с его присутствием, с его отсветом на Земле, с его призраком? Все эти вопросы роились в голове у Марианны, сжимая лоб раскалённым обручем; и вдруг у неё перед глазами возникло лицо Симона — неповреждённое, ни на что не похожее, упрямое лицо: это он. И вдруг Марианной овладело удивительное спокойствие. Ночь за окном запеклась, как гипсовая пустыня.

* * *

Вокруг Клер собрался медперсонал. Её проводили в палату отделения кардиохирургии Питье-Сальпетриер, которую предварительно тщательно вымыли и продезинфицировали; всю её поверхность покрыла прозрачная защитная плёнка, в которой до сих пор витал запах моющих средств. Слишком высокая мобильная кровать, небесно-голубое кресло, пустой столик, в углу приоткрыта дверь в ванную. Клер поставила сумку на пол и села на кровать. Она оделась в чёрное — старый пуловер, растянувшийся в плечах: этот цвет оттенял белизну палаты, словно графический эскиз. На мобильный начали приходить эсэмэски от сыновей, от матери, от подруги: они уже в пути, они бегут, — но нет ни одного сообщения от мужчины с наперстянкой; он присел на корточки у бамбуковой изгороди, среди бродячих собак и диких свиней, в деревеньке на берегу Сиамского залива.