Чёрная обезьяна

И тут вдруг вспомнилась одна вообще из киноленты.

Это была первая фильма такого толка, я ее лет в четырнадцать увидел.

Был шок.

Она ведь до сих пор где-то существует, часто задумывался я. Мулатка, короткостриженая, с голубыми глазами, голубейшими. Или у меня что-то с экраном не ладилось. Мне всерьез хотелось найти ее, жить с ней. А что, ей лет сейчас, быть может, тридцать семь. Тогда было, наверное, двадцать. А сейчас тридцать семь, точно. Как Пушкину. Чем она занимается теперь? Больше я ее в фильмах не встречал. Только в одном видел, и смотрел его сто или даже больше раз. Тысячу.

У нее там всего один эпизод был. В большой комнате, почти бараке, сразу много людей развлекались как могли, но только она одна, я видел и знал это наверняка, получала натуральное, не крикливое, огромное, мучительное удовольствие от происходившего с ней. От всего с ней происходившего, даже вот так.

Теперь, когда нажмешь пуск, вставив диск с разнообразным ласковым мясом на обложке, — они все размываются, расплываются быстро, и вообще, едва глаза закроешь, не отличишь ни лица, ни голоса, ни руки, ни спины. Что-то шевелилось, подтекало, а что именно, куда, как — кто его знает.

И на душе такая сухость, такая тоска, и подташнивает немного.

А мулатку помню, как будто жил с ней, как будто она была совсем близкой и никогда не сердила меня.

Упираясь лбом в теплеющее стекло, я все зазывал ее к себе сейчас, чтобы навестила, обрадовала, но она не давалась, отворачивалась. Я настигал, чтобы в эти ее глаза голубые заглянуть, но мелькнула щека, на щеке сыпь какая-то, неприятно стало.

…еще была другая страсть, вспомнил, да, — к этой, с рыжиной…

В фильмах подобного рода интереснее всего не сам животный скок, а вот то, что порой бывает перед финальными титрами, — когда вдруг выясняется, что все это снимали в студии, на камеру, и куча ненужного народа бродила вокруг, пока розовое тело на каблуках примеривали к себе один, другой, а то и сразу три крепковыйных типа.

И вот эта с рыжиной отработала целый фильм одна, старалась, то вниз головой висела, то вверх ногами, еще у нее такие узкие бедра — от этого и в бедрах все кажется узким, и возникало почти биологическое любопытство: как же эти буйночреслые разноцветные, то белые, то черные, нелюди не разорвали ее на две части.

Но потом фильма завершилась, и под титры началось самое главное: пузатый и притомившийся оператор пьет водичку, рыжая утирает лицо полотенцем, оператор раз — и поливает на нее из мятого пластикового стаканчика, а она смеется и рот раскрыла — ловит воду. Язык ее видно… Он такой горячий, наверное, этот язык сейчас, пахучий, столько на нем намешано рас, сколько всякого вкуса — и вот льют на него водой.

Потом кадры бегом возвращаются к одной из сцен фильмы, и теперь видно, как обычный разнорабочий устанавливает нужный свет, а рыжая в это время уже висит на какой-то обезьяне с кроличьими глазами, обнимает его за плечи тонкой рукой и за жирное ухо покусывает. И эта обезьяна то снимет с себя ее, буквально держа в ладонях — она ж легкая! — то опять наденет, то снимет, то наденет — и то так наденет, то эдак. Рыжей без разницы, у нее как сливочным маслом все повсюду залито, и как ни примерь ее — ей все хорошо, все радостно, разъятая плоть слипаться не успевает. И тут, говорю, работают со светом как раз, и скучный тип держит какую-то специальную картонку, чтоб не отсвечивало от окна или еще откуда.

Да?

Мозг взрывается от ужаса! белые звезды гаснут! рушится об голову, как бетонная витрина, кромешная тьма! истекает сливочное масло! — а он с картонкой ловит блик, и у него чешется нога, а почесать некогда.

…но и эта рыжая, сколько я ее ни вызывал, ничего не хотела делать, я из последних сил цеплялся за ее космы, руки выкручивал, не отпускал, потом заметил вдруг, что у нее веснушчатые плечи, и так муторно стало.

Я резко убрал голову от поручня, о который упирался, — висок нудно ныл.

Помню, было мне семь лет, и встреченный на улице Гарик, который чики-брики-таранте, зазвал меня:

— Пойдем покажу чего.

Его «чего» ничего хорошего не обещало, от этого было еще интереснее.

Влезли в кусты, Гарик вытолкнул меня вперед, я увидел мертвую свинью, кажется, она была без головы, я не успел рассмотреть — сразу отвернулся. На свинье, на ее теле, на боку почти ровным кругом, густой нашлепкой копошились несколько сотен опарышей. Они шевелились непрестанно, и это их шевеленье…

…нет, я не могу даже сказать.

Я, да, отвернулся и поспешил под смех Гарика обратно из кустов, еле сдерживая рвоту.

Эти опарыши — их трение — я только и вижу в последние годы, когда воровато смотрю в мельтешащий экран.

Отвратительные немки, говорящие на своем отвратительном языке. На нем только алгебру можно преподавать в школе для недоразвитых.

Белесые скандинавки, с припухшими где надо и не надо телами, бестолковые, словно не знают, что с ними делают, зачем, но и не удивляются этому — ну делают и делают, мало ли что.

Латиноамериканки, которые каждый раз норовят превратиться в трансвеститов и испортить настроение на весь уикенд.