Чёрная рада

 — Видите ли, у нас пока казак считается в куренном товаристве, до тех пор он такой же невольник у сечевой старшины, как и послушник монастырский у своего игумена. Свяжись, когда хочешь, тогда с бабою, то будешь знать, по чім ківш лиха! Но наш монашеский устав мудрее монастырского: у нас вольному воля, а спасенному рай. Чего доброго ожидать от человека, которому запахнут, как говорится, прелести мира сего? У нас, как только овладеет которым «братчиком» дьявол суеты мирской, то зараз ему отставка: иди к бесовой матери, выбрыкайсь на свободе, коли слишком разжирел от сечевого хлеба! И не раз случалось, что бедный серомаха погуляет, погуляет по свету, ухватит, как говорят, шилом патоки, да увидевши собственными глазами, что в мире нет ничего путного, бросит жинку, и детей, придет в Сечь: «Эй, братчики, примите меня опять в свое товариство: нет в свете добра, не стоит он ни радости, ни печали.» А казаки тогда: «А що брат! ухопив шилом патоки! Бери ж коряк да выпей с нами этой дуры, то, может, поумнеешь.» Вот горемыка садится меж жилым товариством, пьет, расказывает про свое житье-гореванье в свете, а те слушают, да только за бока берутся от смеху. Так и мой покойный батько — царство ему небесное! — ездячи когда-то по Украине, наехал на такие очи, что и товариство стало ему не товариство: сказано — лукавый замутил человеку голову, так как вот мне теперь. Ну, увольнялся от товариства, сел хутором где-то возле Нежина, и хозяйство завел, и деток прижил двоих. Один из них был карапуз мальчик, а другая девочка. Только годов через пять-шесть так ему все опротивело в той стороне, как орлу в неволе. Тоскует да и тоскует казак. В самом деле, можно ли казацкую душу наполнить жинкою-квочкою да детьми-писклятами? Казацкой души и весь мир не наполнит. Весь мир она прогуляет и рассыплет, как дукаты с кармана. Один только Бог может ее наполнить...

 — Что ж сделалось с твоим батьком? спросил Сомко. — Ты уж рассказывай одно, а то хочешь быть и попом и дьяком.

 — С моим батьком? сказал запорожец, выходя из какой-то несвойственной ему задумчивости, в которую впал он после своего рассуждения. — Эге! я ж говорю, что, женившись, батько мой скоро увидел, що пожививсь як собака мухою, и заскучал по Запорожью. Уже не раз говорила ему моя мать, так как та жинка в песне:

Що ты милый думаеш-гадаеш?
Мабуть, мене покинути маешь.
Рано встаёшь, коня наповаеш,
Жовтенького вивса пидсыпаеш,
Зеленого синця пидкладаеш.
В синечк йдеш, нагайки пытаеш.
В комору йдеш, сидельця шукаеш,
Дитя плаче, ты не поколышеш,
Все на мене важким духом дышеш...

Только мой батько не пускался в такие жалобные раздобары, как тот казак с своею жинкою, а надумавшись-нагадавшись, сел раз на коня, взял на седло с собою карапуза своего сынка, то есть меня негодного, да й гайда на Запорожье! Не выбегала вслед за ним моя мать, как в той песне, не хватала за стремена, не упрашивала воротиться выпить вареной горилки, нарядиться в голубой жупан, и еще хоть раз посмотреть на нее. И наливки, и жупаны оставил он ей на прожитье, а сам, в простой сермяге, удрал за границу бабьего царства, на Запорожье. Видно, и мне придется пойти по батьковским следам.

 — Ну, бери ж кубок, да подкрепись на дорогу, сказал гетман. — До Черной Горы не близок свет. Вот и мы погладим тебе дорогу.

 — Дякуем тебе, пане гетмане, отвечал низко поклонясь запорожец, и опорожнил в ответ свой кубок. — Когда ты сам гладишь мне дорогу, то будь уверен, что довезу я в Черную Гору твою невесту благополучно.

 — Что ты думаешь? сказал Шрам потихоньку гетману. Ведь эти сечевые бурлаки такой народ, что их и сам нечистый не разберет. Смотри еще, чтоб в самом деле дьявол не подвел его на какую-нибудь сумасбродную шутку.

 — Бог знает что! отвечал смеясь гетман, — я слишком хорошо знаю этого юродивого запорожца. У него только в глазах лукавство и насмешка, а душа такая, как будто он вырос в церкви, а не на Запорожье. Когда я прогонял ляхов из Украины, и отбивался от Юруся и татарвы, он с своим Черногорцем оказал мне множество услуг. Он был моим вестником, шпионом, телохранителем, он дрался за меня как бешеный, и все это за кубок наливки да за доброе слово. Не раз насыпал я ему полную шапку талярей, но он, выходя от меня, выбрасывал их вон как сор. «Откуда это столько половы набилось в мою шапку!» Такой чудодей. Бывало говорю: «Кирило, скажи ради Бога, чем мне наградить тебя за твои услуги? Ведь ты не раз спасал меня от смерти.» — «Не тебе, говорит, награждать меня за это!» Вон оно что, батько!

 — Да, отвечал Шрам, это золото, а не запорожец! — Пане отамане, сказал он Кирилу Туру, поди сюда, дай я обниму и поцелую тебя.

 — За что это такая ласка? отвечал тот своим обычным тоном.

 — Поди, поди; мне-то знать, за что!