Чёрная рада

Так проповедовал сельский оратор на своем вече, и вече, слушая, позабывало, для чего собралось оно. Еще недавно сбросил народ тяжелое иго польской безурядицы; еще живы были в памяти стариков возмутительные сцены панских насилий; еще не улеглись вырвавшиеся на волю страсти долго безмолвствовавшего простонародья. Новый порядок вещей, устроенный самими представителями казачества, едва смог заключить разлив необузданной воли в законные границы; но к ним никто не привык еще, и каждую минуту можно было ожидать их разрушения. Такая минута наступила теперь. Шрам это чувствовал, внимая нехотя народным толкам.

Молодые поселяне окружали стариков и едва верили ушам своим, чтобы еще так недавно весь край находился в таком страшном порабощении у магнатов, панов, шляхты и всего их причета.

 — Как же это, спрашивали они, — как это смогли наши выбиться из-под такой кормыги?

 — Ге, как! Бог нашим помогал. Ляхи да недоляшки думали, что когда притопчут казака или посполитого, то и будет лежать, як хворостина на гребли. Мы для них все равно, что скот несмысленный. А наш брат-серомаха, в своей изорванной свитке день и ночь со слезами зовет на помощь Бога. Ляхи да недоляшки тонут бывало в пуховиках, пьют, гуляют, а наш брат, все равно как невольник к отцу и матери, взывает к Богу, — перед Богом становит свою душу, как горящую, непогасимую свечу. Оттого-то и не ослабевало наше сердце, оттого-то мы смело восставали против нечестивой силы, и Господь всякий час помогал нам!

Вспоминая таким образом о недавней старине, сельская громада [81] тут же переходила к своему времени, и принималась перебирать, кто из казацких старшин от чего разбогател, и каким это образом сделалось так на Украине, что у одного нет ни земли, ни хаты — надобно жить в подсоседках, а другой на свои ланы людей не может нанять достаточно, пашет всю осень и всего вспахать не успевает. Тут опять являлся кто-нибудь речником, и пускался в рассуждения о займанщине. Шраму не трудно было догадаться, к чему он клонит дело и для кого он работает. Запорожцы везде раскинули свои сети на уловление простодушной черни.

 — Когда освободили, с помощью Божиею, от ляхов Малороссию, говорил речник, — то вся земля по обе стороны Днепра стала казакам общею. Вот и расписали все земли по полкам; одни села к одному, а другие к другому полку приписали, и каждое село в своем полковом городе должно было судиться. Ну, а в полках осягли и позанимали казаки земли под сотни, а в сотнях под города, местечки, села и деревни, а в городах, местечках, селах и деревнях под свои дворы, огороды, сады, хутора, левады и пастовники. Казалось бы и хорошо, да то беда, что старинные казаки не захотели делиться поровну с войсковою чернью. «Какие, говорят, они казаки? Их отцы и деды никогда не знали казачества! Сделаем перепись, и кто казак, тот будет иметь казацкую вольность, а кто пахотный крестьянин, тот пускай свое дело знает». Закипел было немалый бунт: чернь не хотела отказаться от своего казачества. На силу сам покойный Хмельницкий кое-как утихомирил. И вот, кто был побогаче, кто мог выезжать в войско на добром коне и с добрым оружием, тот остался казаком и вписан в казацкий реестр; а кто ходил пешком, те остались в мужичестве, сидели на ранговых [82], на магистратских, на монастырских землях, или жили подсоседками у богатых казаков, а иные остались казацкими подпомощниками, что двадцать и тридцать человек одного казака в поход снаряжали. Бедняки подсоседки хотели б то и сами казацкой вольности попробовать, да не сила! Как старшины казацкие распорядились, так и осталось до сей поры. Давай наш брат и пóдать от дыма, давай и подводы, ступай и гребли чинить по дорогам; а казак ничего этого не знает. Придет, бывало, полковник или войсковой старшина к гетману: «Благослови, пане гетмане, занять займанщину», да и займет, сколько обнимет глазом степей, лесов, сенокосов, рыбных озер, и уже это его родовая земля, уже там подсоседок хоть живи, хоть убирайся к другому пану, коли не любо. Также и сотник или есаул, или хорунжий полковой придет к полковнику: «Благослови, батьку, занять займанщину». — «Займи, сколько в день конем объедешь». А сотники казакам по всей сотне займанщину раздавали. Объорёт плугом, обнесет кольями, или рвом окопает, да уже наш брат туда и не суйся; и где он на болоте вколотит сваю, там наш брат мельницы не строй; сам он или его дети построят [83]. Так-то, дети, так-то, братцы, эти богачи, эти дуки из таких же, как и мы, серомах, расплодились. В Хмельнитчину редко который родовой панок удержался на Украине да пристал к казакам, а теперь их не пересчитаешь! После войны иные повылазили из Польши и выпросили у гетмана предковские земли, но это кто-кто, а то все паны из казачества вышли. Уже иной и позабыл того, с чьим отцом когда-то вместе шли на войну. Тот в бедности остался, а ему фортуна послужила, выскочил в старшины, в значные казаки, занял займанщину, осадил слободы подсоседками и теперь кармазиновый жупан носит, а мы сермяги молча латаем. Так-то, братцы, так-то, дети!