Чёрная речка. До и после (К истории дуэли Пушкина)

В один из июньских дней 1989 года барон Клод де Геккерен посмотрел на меня долгим пристальным взглядом, как бы пытаясь до конца понять мои намерения. В чём-то он, видимо, убедился, потому что сразу же после этого сказал: «Пойдёмте, я вам кое-что покажу». Он снял с антресолей старый серый чемодан, из которого весьма беспорядочно вывалились самые разные документы. Среди них были письма, написанные Жоржем Дантесом Якобу ван Геккерену в 1835—1836 годах, а также другие ценнейшие документы. У меня не было времени прочитать всё это там, в гостеприимном доме, но, разумеется, барон не хотел, чтобы документы покинули стены дома: достаточно одного неосторожного движения при ксерокопировании, и драгоценные листы могут быть повреждены. Мне пришлось попросить денег у моего издателя, купить переносную копировальную машину и дрожащими руками снимать копии старинных листов. Я копировала всё подряд, сама не зная, о чём там идёт речь. Возвращаясь домой, я пыталась упорядочить материал, сделать первые предположения относительно дат. Но это мне не удавалось. Слишком сильно было волнение. Я чувствовала огромную ответственность: думала о настоящих, серьёзных русских учёных, которые работали до меня и у которых не было возможности приехать на Запад, думала об Анне Андреевне Ахматовой, которая должна была основываться на двух небольших отрывках, опубликованных с ошибками Анри Труайя. Эта ответственность придавала мне смелости, но, вместе с тем, на меня давила.

Год мне понадобился для того, чтобы разобрать почерк Дантеса и его родственников, перепечатать и датировать документы. Копию упорядоченного таким образом архива я передала баронам де Геккеренам.

Моя исследовательская работа продолжалась в архивах половины Европы, где мне помогли частные лица, которые даже сегодня свидетельствуют о том, что дворянство (эта старинная каста, которой так гордился Пушкин) является своего рода категорией духа. Но настоящим и самым ценным результатом было другое открытие: что расстояние Петербург — Милан в тридцатых годах девятнадцатого века было меньшим, с точки зрения культуры, чем, например, расстояние Петербург — Рязань, и что Россия, та Россия, была полноценной частью Европы.

Вот почему ошибаются, ужасно ошибаются те русские, которые с плохо скрытым шовинизмом утверждают: «Пушкин наш! Руки прочь от Пушкина!». Пушкин — это доказывает и работа в архивах Баварии или, скажем, в архивах Бергамо — был русским, то есть европейским писателем.

Работа в архивах дала новые соображения и по поводу анонимных писем. Так, в архиве Штутгарта я нашла донесение посла Баден-Вюртемберга, написанное в декабре 1836 года и неизвестное Щёголеву, о том, что многие семьи в Петербурге получали в это время подобные анонимные письма. Сохранилась традиция, согласно которой автора ищут среди врагов Пушкина, таких, как С.С. Уваров, князь Пётр Долгоруков, госпожа министерша Нессельроде, графиня Коссаковская и т. д. А почему же им не может быть враг Жоржа Дантеса? Это могла быть одна из брошенных или оскорблённых им женщин. Таких врагов у него было много. Среди них — Мария Барятинская. А вот, например, некая «Супруга», о которой он впервые упоминает в письме Геккерену от 1 сентября 1835 года. В письме к нему же от 26 ноября 1835 года он сообщает, что бросает эту женщину («Едва не забыл сказать, что разрываю отношения с Супругой, и надеюсь в следующем письме сообщить тебе об окончании своего романа»). Разрыв с «Супругой» совпадает по времени с началом увлечения Натальей Николаевной (осень 1835 года). Если «Супруга» была светской дамой, то, конечно, знала об этом и могла мстить.

У меня осталось много воспоминаний о моей работе в европейских архивах, некоторые из них даже смешные, но все пронизаны холодом, который мне пришлось переносить, потому что в замках архивы всегда хранятся в подземельях, а там не топят. Мой труд — я имею в виду труд физический — не даёт ли мне наконец право на почётное (метафорическое, конечно) российское гражданство?