Чёрная сова

— Лекарства от похмельного синдрома не помогают, — твёрдо заявил Терехов. — В том числе и промывание желудка. Уже проверено. Постарайся уснуть.

Спутница молчала четверть часа, вроде бы уснула, и вдруг проронила, как сквозь сон:

— Если отыщем портал... я уйду. Навсегда, насовсем...

Терехова кольнуло: у неё и впрямь начинался бред, как у несчастного туриста-костоправа по прозвищу Зырян. Можно было не отвечать на него, однако через минуту Алефтина шевельнулась, высвободила руку из спальника и толкнула его в колено.

— Ты понимаешь, что я уйду? Навсегда!

— Понимаю, — равнодушно отозвался Андрей. — Для того тебя и привёз на Путорану.

— Я уйду, Терехов! И не вернусь.

— Твоя воля, — он пожал плечами. — А чего хочет женщина, того хотят боги...

— И тебе будет не жаль?

Он не сумел удержаться от язвительного тона.

— Да скорее бы ушла! Жду не дождусь.

— А ты уедешь назад?

— Что мне здесь торчать? Конечно.

— И будешь спокойно жить?

— Буду жить, в своей родной реальности. Она мне нравится.

Терехов намеревался развить тему про реальность, однако Алефтина скукожилась в спальнике и застонала сквозь зубы:

— Меня морозит, холодный пот... Ты можешь сегодня лечь со мной рядом и греть? Только это ничего не значит. Мне требуется биологическое тепло. Я так грелась возле коней.

— Да запросто! — он перестелил спальный мешок к стенке, оставив ей пространство у печки.

— Ложись ко мне спиной.

Андрей повернулся.

— Так?

Она прижалась вздрагивающим от озноба телом, хотя излучала весьма осязаемый жар.

— У тебя чуткая спина, — похвалила шёпотом. — Как кружится голова... Всё плывёт...

Это ещё не было бредом, который начался среди ночи или даже вскоре после того, как Терехов пригрелся возле Алефтины и уснул. Время в полном мраке чума расплылось и стало неизмеримым, как и пространство. Казалось, над ними не крохотный чум, где распрямиться в рост можно лишь в одном месте — возле печной трубы, а огромное и безразмерное помещение, наполненное приятным теплом и воздухом, насквозь пропитанным весенним ароматом ландыша. Так, наверное, выглядела другая реальность.

И бред был неизвестно у кого — у него или у неё. Или у обоих сразу, потому что он очнулся и почувствовал свою руку на голой и горячей груди спутницы. Оказывается, он давно уже гладил, массировал поочерёдно каждую, ощущая их плотную плотскую упругость и щекотливое царапанье ладони о твёрдые вздыбленные соски. И делал он это без всяких эротических чувств, без страсти и сопряжённой с ней пульсации крови — будто совершал некую обязательную работу. Возможно, потому, что слышал её стонущий жалобный шёпот:

— Как же они болят... Всё разламывается... В каждой — ком боли! Три сильнее и сжимай, сжимай в ладони. Надо чтобы сгустки рассосались... Не бойся, не раздавишь...

Это был бред! Такого быть не могло, поскольку, наслаждаясь массажем, сквозь сдавленный шёпот она визгливо кричала:

— Ну кто же так делает?! Ты трёшь по одному месту! Ты мне так кожу сдерёшь! Уже всё горит! У тебя тупые мерзкие руки!

И неизвестно, сколько времени продолжался этот кошмар. Он чудился сиюминутным и бесконечным одновременно, потому что, когда Терехов окончательно пришёл в себя, он обнаружил, что находится в чуме один и при этом видит в полной темноте...

Ни самой Алефтины, ни её спальника рядом, ни долганского наряда не было.

Глава 26

Избавиться от Ивана-царевича удалось после обещания, что завтра он пойдёт с Андреем на работу таскать рейку, однако отделаться от осознания, что Терехов и в самом деле не готов ехать в чертоги, оказалось не так-то просто. Этот смешной полублаженный прозорливец неожиданно придал мыслям определённую, законченную форму. Чтобы ехать к Ланде, надо было обрести уверенность, что он в состоянии ей чем-то помочь, по крайней мере, выслушать, понять и принять некое решение. А у него ещё не отстоялись ни чувства, ни мысли! Шея всё ещё едва поворачивается и скрипит — значит нет проводника между душой и разумом. Взаимосвязь между ними, конечно, мистическая, шизоидная, но в этом что-то есть. В конце концов, куда повернётся шея, туда и голова.

Обещания добыть картину для Мешкова он не давал, авансов не брал, да и не собирался что-либо выносить из галереи для шамана! Тем паче и выносить нечего, Терехов был уверен, что картины пошли в огонь. Так что в любой момент можно отбояриться, мол, попросил — не подарила. И пусть сидит со своими домочадцами на берегу хоть до зимы — на нет и суда нет. Скорее признается, для чего ему потребовалось «Слияние», изображённое на полотне.