Чёрная свеча

Упоров дёргает монаха за рукав чёрного пальто, тот медленно возвращается в действительную жизнь. Закопченные лица зэков поворачиваются в сторону появившегося из обгоревшего рубленого дома начальника лагеря с таким подкупающе интеллигентным и одновременно жёстким лицом. Тёмные круги под глазами придают ему выражение какой-то недосказанности: майор похож на революционера-разночинца, возвращающегося после неудавшегося теракта.

Он кашлянул в кулак, поднял глаза, впечатление усилилось, даже грязные сапоги как бы подчёркивали его поколебленный душевный порядок.

— Бандиты, совершившие поджог, находятся среди вас, — опечаленный голос не дрожал. В нём ещё осталось достаточно воли. — В результате их кровавого преступления погибли 25 человек, в том числе 18 ваших товарищей. Пусть каждый из вас спросит у себя — заслуживает ли это наказания?

Этап загудел.

— Пусть ответ даст ваша совесть. Они так или иначе будут найдены. Долг тех, кто желает заслужить досрочное освобождение, назвать их имена. Мы будем ждать.

Они ждали сутки. Голодные заключённые сбились у тухнущих костров, жуя заплесневелые сухари. Утром умерли ещё четверо, у одного из груди торчал огромный гвоздь. Стадник пристрелил их менее охотно, а целясь в заколотого гвоздём, сказал:

— Этот знал злыдней…

— Чого ж мы уси должны лягать в могилу, гражданин начальник?! — затравленно озираясь по сторонам, спросил вислоухий казак, прирезавший по пьянке родного брата. Из четверых стоящих подле него бандеровцев только один сочувственно поддакнул. Это взбодрило казака: — За що страдаем, братцы?! Аль жить никому не хотца?! Выходи, колы виноваты!

— Верно! — поддержал казака идейный педераст с веснушчатым бабьим лицом. — Мы не желаем отвечать за чужое преступление!

— Не копти, Маруся, — одёрнул его бывший командир танкового батальона. Правая часть лица танкиста парализована, левая обожжена. — Из этой зоны живьём не уйдём.

— Дело к теплу. Выдюжим! Давай, выходи, поджигатели!

Упоров туже запахнул полы телогрейки и пощупал большим пальцем лезвие опасной бритвы, подаренной Каштанкой.

«Это быстро, — думает он, одновременно ощущая биение крови в артерии на горле. — Одно движение… и порядок!»

Неподалёку от Вадима задыхался человек, вероятно, он хотел пройти вперёд, но его начал колотить кашель, и кровь обагрила сухие губы. Опёнкин с пониманием посмотрел на его плачевное состояние, протянул ему свой клетчатый платок:

— На, утри сопли, мужик.

Человек задыхается, острые лопатки бьются крыльями раненой птицы. Одет он, как говорится, не по сезону: в ветхое латаное пальтишко поверх рваной кофты.

— Худые дела, — покачал головой Опёнкин. — Такое здоровье надо в карты проиграть.

— Нет уже дел, товарищ, — больной попытался улыбнуться. Улыбка получилась вымученной, скорее даже не улыбка — гримаса боли. — Я — врач, всё понимаю, а сделать ничего не могу. Надо ещё подождать… — Он торопился высказать случайному слушателю самое сокровенное: — Ждать не хочется. Ничего не надо ждать!.. Вы, я вижу, не потеряли здесь сердце. Вот конверт — письмо сыну. Отправьте, пожалуйста.

Каштанка стушевался от столь неожиданного доверия, враз утратив всегдашнюю привычку ёрничать.

— Да, ещё очки. Оправа золотая. О каких пустяках я говорю?! Простите. Но всё равно, возьмите.

— Бросьте вы, доктор! Нехай меня казнят — отправлю! Хотите: я вам свой гнидник дам, а вы мне — свой шикарный макинтош?

Доктор закашлялся, благодарно улыбнулся взволнованному вору. Затем, худой и узкоплечий, он протолкнулся сквозь бандеровцев, осторожно похлопав по плечу самого широкого из них, загородившего ему путь:

— Разрешите.

— …Я знаю, кто «петуха» пустил! Здесь они, поджигатели! — громко произнёс до сих пор напряжённо молчавший секретарь парткома колхоза «Путь Ильича» на Херсонщине Шпаковский, подарив Упорову осатанелый взгляд. Тот догадался — секретаря ничем не остановишь, его надо только убить. Ещё он знал — это придётся сделать ему самому. И постарался успокоиться, объяснить себе — выбора нет, так хоть кто-то спасётся из тех, кого ты вёл за собой на поджог. Прилив решимости очистил голову от посторонних мыслей.

— Гражданин начальник! — раздался впереди знакомый голос доктора из Ленинграда.

— Ну, шо тоби, шо, голуба? За гробиком пришёл, купаться не хочешь! — ухмыляясь, шутил Стадник, однако, послушав доктора, сменил тон: — Шо-шо? Эй, куды прёшься! Сдурив, падла чахоточная! Ты пиджог?!

Этап заволновался. Зэки начали подниматься на носки, чтобы разглядеть поджигателя.

— Вылез сам! Не менжанулся! Из воров, поди?

— Тю, придурок, не видишь разве — политический. Из интеллигентов.

— Кирова им мало — лагерь спалили!

Доктор стоял перед Стадником, смущаясь общего внимания, комкая в руке забрызганный кровью платок.

— Вы так и доложите кому следует. Столыпин Фёдор Фёдорович поджёг весь этот ужас лично. А я пошёл…

— Куда ты пошёл, козявка?! — ошалел от нахальства зэка старшина.

— В побег! — крикнул доктор и опять задохнулся кашлем.

— Застрелю, — благодушно улыбнулся Стадник, — чтоб собаки не разорвали. Так что вертайся в строй, я майора кликну. Марш в строй, гнида!