Чёрные лебеди

Он убрал с её лица волосы, шершавыми пальцами погладил щёку, притронулся к красноватому затянувшемуся порезу на бледной шее и, глядя в глаза, произнёс:

— Так мы долго не протянем.

— Ну что ты! — спохватилась она, демонстративно вскинув руки, — я возьму больше работы. Я сильная. Вот увидишь, скоро заживём…

Мечтательно посмотрела красивыми глазами в потолок. Сержант попытался подняться:

— Да уж. Обстирывать отакийских солдат за буханку хлеба и ведро проса? Тебе одной едва хватает.

— Мне много не надо, — она обняла его за плечи, заглянула в лицо: — Посмотри на меня. Я ого-го!

— Терезита, — нежно отстранив её, он всё же поднялся, сел на край кровати, положил на колени сжатые кулаки, — я устал от безделья. У меня руки чешутся.

— Ты решил меня бросить? — Её глаза налились слезами.

— Опять начинаешь, — всплеснул тяжёлыми ладонями. — Я тебя никогда не брошу. Но пришло время и мне найти какое-то занятие. Так я в мухомор превращусь.

— Потерпи немного, — нежно прошептала она, снова увлекая его на кровать, — скоро всё кончится. В порту наладится торговля, купцы, как и раньше, потянутся в Оман, и я восстановлю таверну. Вместе восстановим — ты и я. Скоро станешь уважаемым хозяином гостиного дома, а я твоей любимой жёнушкой. Разве это не прекрасно? А какое занятие можно найти сейчас в разорённом городе?

— Может и не в городе… — неуверенно ответил Дрюдор, отворачиваясь.

Она разом покраснела, вскочила, заламывая руки.

— Ну вот! А я-то думала, что судьба сжалилась надо мной и после смерти Адоля подарила тебя. Но видно не подарок она сделала, а всего лишь решила посмеяться над моим женским горем!

— Терезита, перестань…

Он не договорил — за окном раздался стон. Не вешний вопль свихнувшегося от одиночества кота, не гомон хмельных отакийцев, и не вымученное повизгивание голодных проституток, уставших от ублажения солдат за возможность жить дальше, а просящий о помощи человеческий стон.

С топором на плече и с лампой в руке Дрюдор вышел на порог. Слабый фонарный свет отпугнул темноту на расстояние вытянутой руки. Непроглядная выдалась нынче ночь. Сделав шаг, споткнулся обо что-то большое и мягкое, но на ногах устоял. Лампа осветила лежащего на мостовой человека.

— Этого ещё не доставало, — полушёпотом выругался Дрюдор.

Огляделся, собираясь вернуться в дом: мало ли неприятностей поджидает в такую ночь в голодном городе. Не то что люди, крысы прячутся по норам, не решаясь высунуться на улицу. Раненый человек на мостовой наверняка не принесёт ни радости, ни покоя, ни благополучия.

И всё же что-то заставило сержанта нагнуться и осветить лицо незнакомца блёклым ламповым светом. Это и решило судьбу последнего.

* * *

Не по-весеннему ледяной дождь лил целое утро. Растянувшиеся от горизонта до горизонта тучи, пряча зубчатые бойницы крепостных башен, острые пики часовен, отсыревшие чердаки и заброшенные мансарды, нависли над городом в готовности сожрать его пустынные улицы и сумрачные переулки, раздавить под своей тяжестью.

Они и давили, крыли проливным дождём опустевшие дома. Крупные капли разбивались о мостовую, сливались в стремительные ручьи, и те, смывая грязь, словно омывая раны некогда цветущего города — ранее пышущего жизнью, медленно умирающего теперь — потоком устремлялись к морю.

Холодный запах сырости, казалось, насквозь и навсегда впитался в неровно выложенные булыжники мостовых, в арки городских ворот, в лепнину фасадов, в каменную кладку стен, в черепицу вычурных крыш знатных домовладений и в тростниковую кровлю обиталищ простолюдинов. Несчастье уравнивает всех, а ненастье смывает следы злодеяний.

Город походил на разорённый лесной муравейник, когда-то суетливый и энергичный, сейчас мрачный, как и угрюмое небо над ним. Мок побитой собакой — дрожа поджатым хвостом зигзагов улиц; взвизгивая петлями выбитых дверей; скрежеща выломанными ставнями разбитых окон. Умирающий город тонул в небесных слезах — воистину унылое зрелище.

Праворукий открыл глаза, кривясь, покосился на ноющее плечо, откуда в ворохе окровавленных тряпок торчал обрубок стрелы.

— Ну как… кхех…? — услышал рядом сухой кашель.

— Есть чего пожрать? — рыкнул, не удостоив вопрос ответом. Свой голос не узнал — слабый, срывающийся, похожий на овечье блеяние. Он и себя-то узнавал с трудом, лежащего на настоящей кровати в комнате, где не воняло трупной гнилью и испражнениями. Одно это уже обязывало относиться к собеседнику с уважением. Но от вежливого обращения Праворукий отвык.

— Ты кто? — бросил незнакомцу без тени почтения.

— Вот и славно! — радостно воскликнул тот, не обращая внимания на откровенное хамство, — значится, будешь и дальше небо коптить. Погоди пока с едой. — Поднялся и крикнул в дверной проём: — Терезита! Неси кетгут и иглу!

Затем вышел, но тотчас вернулся с деревянной коробкой, полотенцами и полным кувшином воды.

— Придется потерпеть, — просипел басом, поставив принесённое перед кроватью. — Я сделаю это поаккуратней, нежели ты тогда, но приятного будет маловато.