«Чёрный эшелон»(Повесть)

Павел припомнил показательный процесс, когда обоих судили за жульничество. Воровали уголь, различные материалы со склада, подделывали накладные, путевые листы, не брезговали и взятками. Главную роль играл, конечно, Гоштов, а исполнителем был Крынкин. Жуликов разоблачили, осудили на пять лет каждого. Отбыв срок, «друзья» возвратились в город как раз накануне войны…

Полищук задумчиво посмотрел им вслед. Он и сам отчетливо не осознавал, почему, но эта встреча чем-то зацепила его. Мог ли он предвидеть, что вскоре ближе познакомится с обоими и при совсем иных обстоятельствах…

…Гоштов с Крынкиным проскользнули через перрон, миновали первый путь и поднялись в свой вагон.

Тем временем в теплушке жарко обсуждался только что прошедший налет немецких бомбардировщиков.

Угрястый небритый человек в мятом пиджачке, перебивая железнодорожников, махал дымящейся папиросой и визгливо предвещал, что дела плохи и эшелон фашисты непременно разбомбят дорогой… Молодой человек интеллигентного вида, в галстуке и фетровой шляпе, вежливо возражал. Решительно отодвинув итээровца в сторону, вперед протиснулся коренастый железнодорожник, взял угрястого за шиворот и тряхнул.

— Может, ты с фашистами заодно?! Вон отсюда, гнида!.. — Угрястый схватил саквояж и пулей вылетел в двери.

— Вот такие немецким самолетам сигналы подают, это же предатели! Зря отпустили, — сказал кто-то.

Гоштов, отвесив поклон, на который, впрочем, никто не обратил внимание, взобрался на нары и положил в головах чемоданчик. Крынкин расположился напротив. Он снял шапку и взъерошил слипшиеся ярко-рыжие волосы.

Эшелон мягко тронулся. Крынкин скользнул унылым взглядом по перрону, побежавшему назад вместе с дежурным в красной фуражке. Гоштов натянул на лоб кепку и вышел в тамбур. Морщась от ветерка, он провожал взором окраинные домики, пригорки, поля и рощи. На душе у него скребли кошки. Нет, ему не было жаль, расставаться с городком. А вот чем он займется в тылу Опять бухгалтерия? Нет пожалуй, хватит. По-честному — нет никакого расчета, а возьмется за старое — в тылу живо схватят за жабры. Время военное, а у него — вторая судимость. Могут и к стенке поставить. Он криво ухмыльнулся. И для кого он, собственно говоря, должен трудиться? Один как перст. Родина? А какая это родина? Остался в двадцатом только потому, что не успел сбежать за границу. Но все ж таки остался, а его судили. Воровал?

О, он в прошлом царский офицер и знает цену хорошей жизни, его ли вина, что в понимании этом он расходится с большевиками. Пусть все верят в Советскую власть, а он и в царскую не очень-то верил, он вообще никому и ничему не верит. Вот денежки — это да. С ними не пропадешь…

Гоштов сощурился на солнце, выплывающее над степными курганами. Вдруг по земле скользнули косые крестообразные тени: вынырнувшие из-за тучи похожие на щук «мессершмитты» пикировали прямо на эшелон. Ревущий свист пронесся над составом так низко, что Гоштов отчетливо увидел немецкого летчика в очках и шлеме. Из-под черных свастик на крыльях брызнули расходящиеся веером пучки белых струй, загрохотало железо, зазвенели стекла… Гоштов не помнил, как скатился с полки, вжался в пол. Уши наполнил страшный гул, лицо ударил горячий ветер.

Багровое пламя на миг затмило синеву неба над степью, озарило падающий телеграфный столб в путанице разорванных проводов. Дружно забили зенитки. Один подбитый «мессер», жарко пылая, распустив хвост дыма и рассыпая обломки, упал за семафором. Остальные, беспорядочно побросав бомбовый груз и не поразив цели, скрылись за горизонтом. Люди, оглохшие, онемевшие, постепенно приходили в себя. Вглядываясь в их сумрачные лица, Гоштов тщетно искал выражение загнанности, въедливого страха, навсегда пригибающего к земле. Нет, скорее в их глазах читалась сосредоточенная и страшная в своей силе ненависть к врагу. И от этого он почувствовал себя здесь особенно одиноким. Пробираясь к своей полке, Гоштов споткнулся о скрюченную фигуру у стенки вагона. Крынкин! Он-то о нем почти забыл. Тот сидел на полу бледный, с жалкой улыбочкой на грязном лице.

Первое, о чем Крынкин подумал, очнувшись от ужаса, было: «На кой черт я эвакуируюсь? Чего не видал в тылу? В момент же забреют, дадут винтовку и пошлют на фронт… А там вот такое каждый день будет… Я ж дуба дам… А в честь чего? Неизвестно еще, чей верх будет. Немцы вот прут и прут…» Эшелон стоял в лесу. Состав выглядел одной сплошной темной массой: огней не зажигали. Паровоз сонно посапывал. Из-под колес плыли белесые мячики пара. Сосны зябко вздрагивали, окутанные легким туманом. Сквозь ветви колюче посверкивали звезды. В тишине ночи ухал сыч. В теплушке слышалось только тяжелое сонное дыхание множества людей. Очкастый неслышно сполз с нар, наклонился над рыжим парнем, свернувшимся на полу, дернул за плечо. Рыжий всхрапнул, проснулся, нехотя встал, натянул пиджак и молча последовал за очкастым.

Гоштов с Крынкиным сошли на насыпь, не забыв прихватить свой «багаж».