Чёрный став

Солнце пекло уже во всю силу своего летнего зноя. На-ливайко снял свой брилль и вытер рукавом рубахи мокрый лоб и шею. До мельницы было версты три, пока он туда дойдет — Марынка уж домой уедет; а может, ее там вовсе и нет и Синенос выдумал, что она туда поехала!..

Он постоял у реки, подумал — и пошел домой. В скри-пициной хате было прохладно — от земляного пола и полумрака: маленькие окошечки давали совсем мало света. Он лег на лавку, подложив под голову свитку.

У окна и под потолком гудели мухи; в скрипициной половине раздавались голоса, пиликала скрипка. Наливайко разбирала сонная одурь, он то задремывал, то просыпался; голоса гудели беспрерывно…

— То ж и оно… Выпьем, чтоб дома не журились…

— Та выпьем…

— Ну, давай Боже…

— Давай Боже…

За стеной слышался звон посуды, бульканье водки, наливаемой из бутылки в стаканы. Пьяные, хриплые голоса звучали как будто где-то далеко-далеко.

— То ж ты и был! — упрямо повторял густой бас. — Я ж сам видал!..

— А может, и не я! — с хитрецой возражал Скрипица.

— Та не бреши! Кто ж у нас на шкрипке играет, как не ты?

— А еще Янкель-музыкант!..

— Так то ж Янкель, а то ты! Разве ж я не знаю Янкеля?

— Может, и знаешь, та не узнал…

— Так ты ж сам рассказывал, как вел до Городища Ма-рынку!..

Но Скрипица продолжал упираться, виляя:

— Кто знает, чи то я был, чи жид Янкель… Выпьем лучше горилки!..

— Та выпьем…

— Ну, давай Боже…

— Давай Боже…

Наливайко сквозь сон слушал этот разговор; он дремал, а в голове у него тревожно шевелилось: «Так то Скрипица водил к Бурбе Марынку!..» Еще не очнувшись совсем, он встал, сел на лавке, протер глаза. За стеной разговор продолжался, но уже трудно было что-нибудь разобрать в пьяном гуле голосов…

Спустя минуту Наливайко уже тряс Скрипицу за ворот свитки, словно хотел вытрясти из него душу.

— Зачем водил Марынку в Городище?..

Скрипица бормотал что-то несвязное, не понимая, чего от него хотят; его голова моталась в разные стороны, все тело вихлялось, как пустой мешок. Он старательно придерживал свою скрипку, о которой, даже будучи мертвецки пьяным, никогда не забывал.

А его собеседник, колбасник Синенос, испуганный внезапным нападением Наливайко, заливался пьяными слезами и просил:

— Не бей нас, добрый человек… Разве ж мы виноваты? То Бурба, чтоб ему подавиться, напустил нечистую силу! Ей-Богу ж, он!.. Та ось и Давидко-паромщик скажет!..

В приоткрывшейся двери торчала голова Давидки в рыжем котелке; он поманил к себе пальцем Наливайко и сказал, приподымая над головой шляпу:

— А чи можно господину Наливайко два слова сказать?..

От Скрипицы ничего нельзя было добиться, и Наливайко бросил его и вышел к Давидке за дверь. Тот снова снял свой котелок и низко поклонился. Он скороговоркой зашептал:

— Есть хата для вас. Добрая хата. Можно задаром купить, накажи меня Бог!

— Чья хата?

— Та Паци Бубенко. Он в Конотопе торгует железом, так ему хаты совсем не надо…

Наливайко взял свой брилль и пошел смотреть хату…

Усадьба Паци Бубенко была расположена на холме, немного пониже развалин дворца. С горы был виден Сейм, луга, раскинувшиеся за ним. Чисто вымазанная мелом, с обведенными синей краской окошечками, с новой соломенной крышей, хата весело глядела из зелени сада, окружавшего ее со всех сторон; в палисаднике, у крыльца и под окнами пышно цвели мальвы, поднимаясь до самой крыши своими высокими стеблями, усыпанными большими белыми, лиловыми, желтыми и красными цветами.

Внутри в хате было чисто, светло, земляные полы гладко вымазаны глиной, стены чисто выбелены, печь разрисована охрой, суриком и синькой. Во дворе, кроме хаты, еще были клуня, сарай, закут для свиней, ледник, все, как полагается в добром хозяйстве.

Наливайко, в сопровождении Давидки и самого Паци Бубенко, хитрого хохла, одетого по-городскому в пиджак и фуражку, с висящими вниз по-хохлацки усами, подробно все осмотрел, узнал цену, подумал немного и сказал:

— Добре. Красненькую сбавишь — магарыч мой!..

— Пойдем до Стокоза — там и побалакаем, — сказал Паця, хитро подмигнув своими живыми глазами, бегавшими под нависшими бровями, как мыши.

Они втроем пошли к Стокозу…

Кто больше был доволен — Бубенко, что выгодно продал хату, Наливайко — что купил себе, наконец, дом, или Давидка, заработавший в этом деле несколько рублей — трудно было сказать. Но выпито у Стокоза по этому поводу было много. К тому времени, когда уже нужно было запирать шинок — Паця был совершенно пьян и никак не мог встать с места; Давидка тоже был сильно навеселе и с трудом владел своими руками и ногами; он все повторял, радостно смеясь, тряся своей рыжей, козлиной бородкой:

— Уй, Боже мой, что скажет моя Ривеле!… Это ж совсем не еврейское дело — пить горилку!..

А Наливайко держался крепко; он пил не меньше Па-ци, но казался совсем трезвым, только лицо его становилось все более хмурым. Он думал о Марынке — ее бы хозяйкой в его новую хату! И от того, что на это было мало надежды — ему становилось скучно и тяжело…

Паця Бубенко так и остался ночевать в шинке, Давид-ка, качаясь и путаясь в своем длиннополом сюртуке, побрел домой к Сейму; Наливайко потянулся к Черному ставу…