Чёрный став

Старичок умолк и с минуту молча гудел своей кобзой, тряся, точно в глубоком раздумье, белой головой. Слушатели терпеливо ждали. Только один толстый, сивоусый хохол с мешком за плечами, в котором копошились и повизгивали маленькие поросята, не выдержал и, высунувшись из толпы, скороговоркой проговорил:

— А ну, а ну, что сказал Байда тому турецкому царю?..

К мерно гудящей кобзе снова присоединился сиплый, бесстрастный голос старичка:

Твоя ж донька —
Донька поганая,
Твоя ж вира —
Вира проклятая!..

— Го-го! Так ему и надо! — восторженно одобрила толпа ответ Байды. — То совсем по-казацки!..

Як крикнув царю
Та на свои слуги,
Та на свои слуги,
Слуги янычары:
«Визмить Байду,
Та звяжите,
Та за ребра гаком,
Гаком зачипите!»
Висит Байда На дубочку
Та не день, не тыждень,
Та не одну ночку.
Прийшов до Байды Царь турецкий:
«Шо ты бачишь, Байда Байда молодецкий?»
— Ой бачу, царю,
Я два дубочки,
А на тих дубочках Сидять голубочки.
Дозволь, царю,
Лучка взяты,
Тебе на вечерю Голубочков зняты!..
Як стрельнув Байда З того лука,
Та попав цареви Промеж самих уха.
А царицу В потылицу,
А цареву дочку Прямо в головочку.
— Тебе, царю,
В земли гниты,
Байде ж молодому Мед, горилку питы!..

Со всех сторон посыпались старику в шапку копейки, бублики, подсолнухи; хохлы были довольны Байдой, не ударившим лицом в грязь перед турецким царем…

В другом месте народ собрался около одной «скаженной» — молодой женщины, грязной, оборванной, сумасшедшей; она сидела на земле и голосила что-то дикое, непонятное. Ей совали в руки хлеб, деньги, пряники, но она ничего не брала и все голосила, кланяясь до земли, разрывая на груди висевшую лохмотьями рубашку.

В ней не было ничего необыкновенного, — таких сумасшедших женщин имеет почти каждая деревня Малороссии; ею заинтересовались только потому, что узнали в ней ту самую женщину, которую извлек Скрипица из горевшего сарая Бурбы. Она исчезла после пожара Мазепова Городища и только теперь впервые появилась в Батурине. От нее ничего нельзя было добиться — она как будто и не слыхала обращенных к ней вопросов; в конце концов ее оставили в покое.

Толпа уже стала редеть вокруг нее, когда к ней вдруг протиснулась Ганка Марусевич.

— Ой, Боже! То ж Оксана Ковалева!.. — крикнула она, всплеснув руками.

Сумасшедшая затихла, подняла голову от земли и удивленно повела кругом себя мутными, безумными глазами.

— Что с тобой, Оксана? — Ганка наклонилась к ней и тронула за плечо. — То я — Ганка! Не узнала?..

Женщина посмотрела на нее широко раскрытыми, немного прояснившимися глазами. Она молчала, беззвучно шевеля губами; в лице ее появилось выражение разумной сосредоточенности, как будто она что-то вспоминала и соображала. Но это продолжалось не больше одной минуты; лицо ее снова исказилось гримасой безумия, глаза помутнели; она вдруг пронзительно крикнула:

— Геть! Геть!.. О-о-оо!..

И, с силой оттолкнув от себя Ганку, вскочила на ноги и бросилась бежать, с ужасом озираясь по сторонам…

На ярмарке тотчас же стало известно, что эта сумасшедшая — дочь зарезанного в Гирявке хуторянина Коваля, исчезнувшая в ту же ночь, когда был убит ее отец. Тут уже нетрудно было догадаться, кто убил Коваля. Имя Бурбы пошло гулять по всей ярмарке…

Сумасшедшая Оксана куда-то скрылась, ее нигде не могли найти. Взбудораженная этим первым и неопровержимым подтверждением слухов о злодействе Бурбы, толпа так ни с чем и разбрелась по ярмарке…

XXXVIII Новое открытие

Сивоусый хохол, шатавшийся по ярмарке со своими поросятами в мешке, увидел Оксану в конском ряду, в той части, где торговали лошадьми цыгане. Недалеко от нее стоял высокий мужик в сивой шапке, держа за уздечку пару добрых лошадей, которых он продавал двум чернобородым цыганам, смотревшим им в зубы. Сумасшедшая застыла в положении, какое принимает охотничья собака при «стойке», готовясь сделать прыжок на дичь. Лицо ее все дергалось и побелевшие губы прыгали. Она вдруг подскочила, как от удара кнутом, взвизгнула и кинулась вперед с диким криком:

— Кровь!.. Ой-ой-ой!..