Чёрный ураган

Через два часа полковник приказал поджечь склады и отходить к берегу. Задерживаться в этих местах было рискованно. Виноградный телеграф донёс, что в шести милях к северу от Покаталиго появилась кавалерия и скачет к реке. Перед погрузкой на шлюпки Монтгомери велел поднять щиты в воротах дамбы. Уровень воды в Комбахи был немалый, и вода начала разливаться по полям и дорогам.

Шлюпки были полны негров. Некоторые плыли за лодками, держась за борт, и кричали «Слава!». Другие пригнали плоты, погрузили на них пожитки и отплыли вслед за эскадрой массы Джемса.

Вечером усталая и возбуждённая Джейн появилась в госпитале, где под брезентовым навесом лежал Дэви Кимбс.

Санитарка, обходившая койки, бросилась ей на шею:

— Джейн, дорогая, ему лучше! Он совсем ожил!

Джейн подошла к Дэви и села у него в ногах. Дэви долго смотрел на неё.

— Джейн, сердце моё, — прошептал он, — ты была в бою?

— Что ты, Дэви, разве я гожусь для боя?

— Джейн, я всё знаю. От тебя пахнет порохом.

Дэви слабой рукой притянул её к себе.

Три человека следили за ними издали: Гарриет, Монтгомери и Фредерик Дуглас. Великий мулат разыскивал своих сыновей — солдат, раненных при атаке на Форт Вагнер.

— Вот сердце Америки, — прошептал он.

— О чём вы говорите, Дуглас? — спросил полковник.

Дуглас обвёл взглядом госпиталь и лагерь, в котором горели костры и сильные мужские голоса пели песню о Джоне Брауне.

— Обо всех этих людях, белых и чёрных, — рассеянно ответил Дуглас. — Я смотрю на них, и мне кажется, что я слышу, как бьётся это громадное сердце. Я слышу толчки этого сердца с тех пор, как Эйб Линкольн вывел свою подпись под прокламацией об освобождении.

— Вы типичный писатель, мистер Дуглас, — сказал Монтгомери.

Честный человек из Белого дома

У этого человека был усталый вид. И ещё у Соджорнер Труз создалось впечатление, что он не знает, куда девать свои длиннейшие ноги. Он вертелся за столом как неприкаянный. Наконец он встал и заходил по комнате.

— Видите ли, тётя Соджорнер, — сказал он, — в этом доме мебель сделана не по моему росту. Предыдущий президент приказал сделать по своей мерке. Уверяю вас, что за его письменным столом я могу стоять только на коленях… Что вы хотели мне передать?

— Приветствие от Первого национального негритянского съезда, господин президент. У нас говорят о наделении бывших рабов землёй, ибо воистину сказано в священном писании: «Дам земле вашей дождь в своё время, ранний и поздний, и ты соберёшь хлеб твой, и вино твоё, и елей твой…»

Линкольн заложил руки за спину и посмотрел на Соджорнер с высоты своего гигантского роста.

— Знаете, тётя Соджорнер, — сказал он, — когда мы воевали с индейцами, был у нас в отряде очень храбрый малый, по имени Барджес-Задира. После первой же стычки он потребовал, чтобы его назначили генералом, но даже капитанского звания он не получил. Бедняга Барджес так обиделся, что отказался стрелять в неприятелей, и его выгнали из отряда. С тех пор прошло много лет. На днях я подписал приказ о производстве этого Барджеса в генералы. Он уже не молод. Я видел его под Питерсбергом и спросил, как он себя чувствует с генеральскими звёздочками. Он ответил: «Дорогой Эйб, это оказалось не так-то легко; для того чтобы я стал генералом, понадобилось, чтобы ты стал президентом»…

— В том-то и дело, что вы президент! — воскликнула Соджорнер. — Все мои родичи будут голосовать за вас!

Чтобы дать неграм землю, — сказал Линкольн, — в Америке нужно быть не президентом, а господом богом. Впрочем, я надеюсь, что создатель поможет и мне и вам.

Линкольн нагнулся к камину и стал шевелить в нём щипцами угли.

— В этом доме никто не умеет как следует нарубить дрова, — проворчал он. — Посмотрите, какое полено! Рубили тупым топором с широкой рукояткой, как это принято на Юге. У нас в Иллинойсе ни один дровосек не станет пользоваться таким топором. Моего слугу Джонсона не допустили сюда, и с тех пор мне всё приходится делать своими руками.

— Вашего слугу не допустили к вам?

— Да, — с досадой сказал Линкольн, — потому что он негр. Видимо, считается, что в Белом доме не должно быть ничего чёрного.

— И вы не могли приказать?

— Тётя Соджорнер, — сказал Линкольн, — я уже сказал вам, что это не мой дом. Это Белый дом.

Он покосился на зелёные бархатные портьеры и огромную, свисающую с потолка люстру, которая мешала ему ходить по комнате.

— Для того чтобы подписать декларацию об освобождении рабов, мне пришлось сражаться пять лет. Люди, которые говорят, что я нечётко подписал эту бумагу, должны были бы знать, что я писал её по ночам, в кабинете моего друга, начальника военного телеграфа Эккерта. Она хранилась у него в несгораемом шкафу.

— Вы не брали её домой, господин президент? — удивлённо спросила Соджорнер.

— Нет, не брал. Осторожность никогда не мешает.

Линкольн оглянулся по сторонам и недовольно тряхнул головой. Ему явно не по душе были все эти тяжёлые портьеры, кресла и ковры с вытканными на них гербами.

— Тут даже на чайных чашках нарисован орёл и написано: «Из многих одно», как будто президент может об этом забыть[16].