Чёрт на колокольне

Когда не хватало только трех минут до двенадцати, оказалось, что странный предмет представляет из себя маленького молодого человека, по-видимому, иностранца. Он поспешно сходил с холма, так что все скоро могли хорошо рассмотреть его. Такого крохотного человечка еще не видывали в Вондервоттеймиттисе. У него было табачного цвета лицо с длинным крючковатым носом, глазами на выкате, большим ртом и великолепными зубами, которые он, казалось, желал выставлять напоказ, потому что постоянно оскаливал рот до ушей. Что касается бороды и усов, то их не было и признака. Он был без шляпы, и волосы аккуратно закручены в папильотки. Костюм его состоял из ловко сидевшего черного фрака, из кармана которого высовывался порядочный конец белого платка, черных казимировых панталон до колен, черных чулок и неуклюжих башмаков с большими пучками черных лент вместо банта. Под одной мышкой он держал складную шляпу, под другой — скрипку, впятеро больше его самого. В левой руке он нес золотую табакерку, из которой, сбегая с холма самой фантастической походкой, он постоянно нюхал табак с видом крайнего самодовольства. Да! было на что поглядеть честным гражданам Вондервоттеймиттиса!

Надо сказать, что, несмотря на постоянную улыбку, этот молодчик имел очень дерзкое и неприятное лицо, и когда он заковылял по городку, странный неуклюжий вид его бальных башмаков возбудил сильные подозрения; и не один бюргер дорого бы дал, чтобы заглянуть под белый батистовый платок, торчавший из кармана его фрака. Но что, главным образом, возбудило справедливое негодование — это то, что негодный франт, вытанцовывая то фанданго, то джигу, казалось, не имел ни малейшего понятия о такте в походке.

Однако добрые обыватели не успели еще достаточно выпучить глаза, как бездельник — ровно за минуту до двенадцати — очутился среди них. Сделав chassez сюда, balancez туда, а затем пируэт и pas dе zephyr, он как голубь взлетел на башню городской думы, где изумленный смотритель сидел, покуривая с достоинством трубку. Не успел он оглянуться, как маленький человечек схватил его за нос, оттаскал его, нахлобучил свою складную шляпу ему на голову, пристукнул сверху, так что она закрыла глаза и рот, и затем, подняв свою большую скрипку, начал колотить его ею так долго и звонко, что, при толстоте смотрителя и пустоте скрипки, можно было подумать, что целый полк барабанщиков отбивает чертовскую зорю на колокольне башни вондервоттеймиттской думы.

Неизвестно, на какую отчаянную месть подобное беспричинное нападение вызвало бы жителей городка, если бы не тот важный факт, что теперь не хватало всего полминуты до двенадцати. Часы должны были сейчас пробить, и всем было крайне необходимо сосредоточить все свое внимание на часах. Но было очевидно, что именно в эту минуту молодчик на башне проделывал с часами что-то, чего делать не следовало. Но так как они начали бить, то никто не имел времени, чтобы обратить внимание на его проделки: всем надо было считать удары.

"Раз" — пробили часы.

— Один, — счел каждый господин в каждом кожаном кресле Вондервоттеймиттиса. — "Динь", отозвались его часы. "Динь", отозвались часы ого жены, часы его "ребят" и репетиторы на хвосте кошки и свиньи.

"Два", продолжали башенные часы; и "два" повторили все репетиторы. "Три"! "Четыре"! "Пять"! "Шесть"! "Семь"! "Восемь"! "Девять"! "Десять" — били часы. "Три"! "Четыре"! "Пять"! "Шесть"! "Семь"! "Восемь"! "Девять"! "Десять"! отозвались другие. "Одиннадцать"! — объявили большие часы. "Одиннадцать"! согласились прочие. "Двенадцать"! возвестили башенные часы.

"Двенадцать", ответили маленькие довольным тоном и замолкли.

— Да двенадцать и есть, — сказали все граждане, пряча свои часики. Но башенные часы еще не остановилась:

— "Тринадцать"! — сказали они.

— Кой черт! — вырвалось у старичков.

Все они побледнели, выронили трубки и сняли правую ногу с левого колена.

— Кой черт! — стонали они. — Тринадцать! тринадцать! Боже мои, тринадцать часов!

Как описать последовавшую ужасную сцену? Весь городок пришел в неописанное волнение.

— Что с моим животом? — орали все мальчуганы. — Я проголодался за этот час.

— Что сталось с моей капустой? — кричали все жены. — Она вся перепрела за этот час.

— Что такое с моей трубкой, — сердито спрашивали старики. — Гром и молния, она дотла выгорела за этот час.

Они, бесясь, набили свои трубки снова и, опускаясь обратно в кресла, стали дымить так яростно, что всю долину заволокло непроницаемым дымом.

Между тем все капустные кочны покраснели, и казалось, будто какой бес овладел всем, что имело форму часов. Резные часы над каминами принялись плясать, как заколдованные, а стоявшие на каминной полочке, с трудом сдерживаясь от ярости, неистово отбивали тринадцать, так отчаянно махая и звеня своими маятниками, что страшно было смотреть.