Чёртов мажор

 — Ага, когда он спит или когда на фото. Сладкий такой. И мне кажется, что очень талантливый. И больше всего нуждается в нас. Максим всех любит, как Маша раньше. Соня тоже милая, добрая. Очень сильно привязывается к людям. А любовь Егора нужно заслужить, и это капец как непросто. Зато потом он с ума сводит.

 — Звучит так тепло, что мне жаль воспоминаний.

 — Не торопись… есть ещё жена.

 — Неужели ты такая стерва, что даже сама это признаёшь? Не верю… Ты же…

Он сжимает руки и начинает меня тискать, я чувствую, как внутри него бьётся жилкой нежность. Она мне хорошо знакома. Тот самый трепетный момент, когда человека так сильно любишь, что хочешь съесть.

 — Ничего не бывает просто так, Марк, — вздыхаю я, касаясь кончиками пальцев его губ. — Марк… ты пойми, ну не расстаются те, у кого всё хорошо. Я и сама сейчас всё не опишу. Это мелочи, ерунда. Сегодня ты усомнился, что я занимаюсь верным делом,  завтра я в тебя не поверила. Даже не со зла, просто чтобы спасти от разочарования. Поддержать. На самом-то деле никто не виноват толком… наверное. Но разница в том, что я всё помню, а ты — нет.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

 — Отвезёшь меня домой?

 — Отвезу…

* * *

Дом тих, одинок. Я вспомнила про кошку Егора, когда она прыгнула к нам под ноги. Поняла, когда открыла холодильник, что давно ничего не ела тут и не готовила. Я поняла, что тут я только сплю и существую. 

Мы идём по прихожей к лестнице на второй этаж, и я хочу остановиться и как-то оправдаться. Мне кажется, что в этом доме стало мало любви. Мне за это стыдно. Когда-то мы купили его вместе, сделали ремонт вместе. Расставили по местам мебель, покрасили стены. Когда-то ты любил всё тут делать сам как мог и как умел, потом перестал удивляться новым вещам, появившимся без твоего участия.

— Что за музыка?

— Сонина… максимально девчачья.

— А твоя?

— Нет. Моя у меня появилась неделю назад.

Я будто привела в дом любовника, который выискивает следы другого мужчины с ревностью и смирением.

— А моя?

— Ты не любил музыку.

— Любил…

— Ну что-то изменилось. Я… — искренне задумываюсь и киваю в полном недоумении. — Упустила этот момент, прости.

— Когда родилась Соня?

— Через девять месяцев после нашего первого секса.

— Дай угадаю, — ты смеёшься. — Максим после второго?

— Ха-ха! Нет. Мы планировали всех детей после Сони. Ты очень её любишь. Я понимаю, что нельзя выделять кого-то из детей, но если быть честной… то ты Соню боготворишь. А она тебя. Вообще, дети очень сильно нас любят. Пока любят.

— Пока?

— Всё чаще задумываюсь надолго ли, — глаза щиплет.

Я стала сентиментальной, увы. Сама не понимаю причину, но начали трогать поющие дети, истории про родителей и дурацкие ролики. Влюблённые — нет, как и смерти героев фильмов и книг. Трогает нежность. И трогает щемящая тоска.

— Эй…

— Нет-нет. Ты не тот, кто мог бы понять. Ты и твои родители… вы же образцовые. — Я открываю окно, и сырой воздух охватывает тело и пробирает до костей и мурашек. — Ужасно дождливое лето… Соня меня разлюбит. Лет в восемнадцать, когда я не позволю ей встречаться с хулиганом, поступить в институт на, не знаю, актрису или библиотекаря. Когда покажусь старой, когда она впервые не сможет мне что-то рассказать. Я превращусь в молодящуюся старушку, которая лезет не в своё дело. Это даже не «нелюбовь» — это «невлюблённость». Максим, сладкий мальчик, будет меня любить, но когда-то станет делать это покровительственно. Мамочка моя. Или останется под юбкой — ещё хуже! А Егор… О, уверена, он заработает в двадцать свой первый лям. Будет приезжать раз в месяц и долго меня обнимать. Говорить мне «мамаяпоел» и «мамаявшапке». На все вопросы будет говорить «Всё хорошо, мам, правда». Я не говорю, что у всех так, но я этого боюсь. И я понимаю, что это возможно. А может, они просто станут чуть меньше доверять, не волновать по пустякам. И одно за другим. Меня начнёт это пугать, до истерик с самой собой — и вот я уже выясняю отношения. Жду звонков. Ох… не хочу.

— Но я…

— Мне кажется, будто я с призраком говорю. Тебя! Уже! Нет! — Я говорю шёпотом, но это воет по комнате могильными стонами. Ты мёртвый напротив меня, бледный и невидимый, уходящий сквозь пальцы.

— Неправда. Я тебя люблю.

— Сейчас любишь. Ты ушёл. А я прогнала.

— Зачем прогнала?

— Дала шанс… Ты когда-то обещал меня не оставлять. Никогда. Так вот я вернула это обещание тебе, и ты не отказал.

— Так, может, сам ангел-хранитель нашей странной пары вселился в долбанутую Ильину?

— А может, и нет… Я должна это переварить.

Лет в двадцать пять – двадцать шесть я заметила странную вещь. Девятнадцатилетние мальчишки стали казаться «очень даже ничего». При том что до этого я смотрела на неравные браки с перекосом в сторону возраста женщин дегенеративным бредом. Даже мальчик младше на полгода казался страшной катастрофой, а уж на год… два. В двадцать пять открылись глаза. Очаровательными стали их молодые лица, тела и легкомысленный глупый юмор.