Чёт и нечёт

— Ах, это? Но я же выбросил эту рукопись! Воистину, рукописи не только не горят — от них просто невозможно избавиться. Они бегут за тем, кто их намарал, и, как видим, догоняют. Я отдаю, вам ее в собственность, и можете делать с ней все, что хотите, если сумеете разобрать мои каракули!

Так я стал полным и единственным хозяином этой рукописи, а хорошо или плохо мне удалось разобрать его «каракули», пусть судят читатели. Я же закончу рассказ о своей встрече с прообразом Ли кратким описанием этого, без сомнения, неординарного создания матери-Природы.

На одной из страниц романа, кажется, там, где рассказывается о поступлении Ли в строительный институт, приведен его словесный портрет, заимствованный из полученной мною рукописи. Между временем, к которому относится этот портрет, и моей встречей с автором прошло около сорока лет, но меня поразили точность и удивительное постоянство содержавшихся в рукописи характеристик.

Я сидел на открытой веранде небольшого кафе, где мы назначили встречу. Дощатый пол веранды весь рассохся от летней жары и жалобно скрипел даже тогда, когда ко мне подошла миниатюрная официантка. Я сделал какой-то пустяковый заказ и стал просматривать газеты.

— Это вы, господин Яковлев? — раздался надо мной негромкий голос.

Я поднял голову и увидел довольно грузного человека чуть выше среднего роста, весом не менее центнера, но почему-то ни одна доска даже не скрипнула, когда он подходил ко мне. Совершенно бесшумным был его шаг и когда он, откланявшись, удалялся. Создавалось впечатление, что он касается пола не для того, чтобы передать ему свой вес, а наоборот, для того, чтобы не улететь.

Впрочем, закон всемирного тяготения был, вероятно, не единственным законом Природы, с которым он был на короткой, точнее легкой ноге. Мне показалось, что столь же фривольно он обращается со вторым началом термодинамики, ибо в ту страшную жару, когда многие утирали пот, даже поглощая мороженое, он был хоть и в легком, но пиджаке, а его протянутая для рукопожатия ладонь была сухой и прохладной.

Когда он, присаживаясь за стол, положил Коран и оставил на этой святой книге свою правую руку, я был поражен: я видел перед собой ту самую почти детскую руку с едва наметившимися синими прожилками, описание которой я перенес в роман из созданной этой рукой рукописи. И в то же время, в руке его чувствовались и сила, и твердость.

Тогда я стал рассматривать его более внимательно и сразу же отметил, что, как и мой Ли Кранц, он обладал легчайшим и совершенно незаметным дыханием. Казалось, что воздух ему вовсе не нужен для его существования.

Он сел напротив меня на солнечной стороне стола, но лучи Солнца не мешали его глубоко сидящим глазам, не прикрытым солнцезащитными очками. Более того, во время разговора, он иногда поднимал глаза к небу, и прямой ослепительный луч высвечивал непотускневший изумруд его глаз, открывавшихся навстречу Солнцу на какое-то мгновение. Я же, вероятно, оказался еще более «лишним» человеком в его мире, чем все те, кто в нем появлялся в прочитанном вами повествовании, и поэтому не был удостоен его раскрытого взгляда. Во время беседы со мной его глаза «распахнулись» лишь однажды, когда он пытался разглядеть кого-то сидящего за дальним столиком. Потом, когда он уже ушел, ко мне подошел человек, на которого он посмотрел, и стал меня расспрашивать, кто это был рядом со мной. Я ответил, как мог, и, в свою очередь, спросил его:

— А что, вы его знаете?

— Нет, не знаю, но мне показалось, что это один очень дорогой мне человек, с которым мы лет сорок назад потеряли друг друга, но, видимо, я ошибся, — таков был его ответ.

После этой встречи я пришел домой и еще раз перечитал жизнеописание Ли Кранца. Оно было разбито мной, вернее, оно заставило меня разбить себя на двенадцать частей, поначалу названных мною «главами». Но даже очень краткое мое личное общение с прообразом Ли Кранца придало в моих глазах каждой из этих частей самостоятельное значение. Не знаю, может быть, это мое впечатление было обманчивым, но я все же решил заменить слово «глава» словом «книга», и, таким образом, получилось, что роман о молодых годах Ли Кранца состоит теперь из двенадцати книг. Конечно, мне могут сделать замечание, что некоторые или даже большинство разделов, составляющих роман, слишком малы, чтобы именоваться «книгами», но разве в Книгу книг вошли только длинные тексты? Почему же я должен руководствоваться современным толкованием слова «книга», а не могу обратиться к нетленному опыту Библии как к непревзойденному образцу для подражаний, если я убежден, что каждая выделенная мною часть романа, являясь долей целого, несет в то же время вполне самостоятельную, законченную мысль, четкую идею и даже обладает художественной завершенностью?

Еще совсем недавно я считал всего лишь общей моральной угрозой вещие строки Библии, такие, как слова Господа Бога, предупреждавшего Ноя и всех его потомков: