Числа. Трилогия

Что бы ни случилось, что бы ни готовило нам будущее, у нас есть настоящее — мы с Мией лежим лицом к лицу, близко-близко, дышим одним и тем же воздухом, делим на двоих одну и туже дремоту — и мне этого довольно. У нас есть настоящее. И пока нам больше ничего не нужно.

Я снова засыпаю, и теперь малышка плачет, и я тоже плачу. Нас окружила огненная стена. Мы здесь погибнем, сгорим заживо. На себя мне плевать, но Мия… Это невозможно! Я прикрываю ее своим телом, пытаюсь защитить. Пламя подбирается ко мне. Одежда от жара вплавляется в кожу.

— Сара! Сара!

Кто-то трясет меня за плечо. Это он. Адам. Пытается что-то мне сказать, но кругом все с грохотом рушится. Я ничего не слышу.

— Сара, просыпайся! Просыпайся!

Открываю глаза. Я кричу, Мия кричит, но воздух кругом холодный — это лицо у меня пылает. Я в своей комнате в норе Винни, и это голос Винни, а не Адама.

— Ты разбудила ребенка, — говорит он.

Я беру ее на руки. Моя девочка. Я ее напугала. Вылезаю из постели и хожу по комнате, укачиваю ее, но ничего не помогает, и мы возвращаемся в постель перекусить. Она присасывается, держится руками за грудь изо всех сил, жадно ест. Я вытираю ей слезы с того глаза, который мне сейчас видно, и постепенно она успокаивается, а мерное чмоканье успокаивает и меня.

— С этим надо что-то делать. Поговорила бы ты с кем-нибудь, что ли.

— С психиатром?

— Ну вроде того.

— Рассказать о том, какое у меня было детство, выговориться, то-се?

— А что? Многим помогает.

— Мне снится никакое не прошлое. Будущее.

— То есть?

— Снится, что будет со мной и с Мией. И не только с нами, а со всеми. Какая-то катастрофа.

— Можно мне посмотреть рисунки? Ты же его нарисовала, в смысле сон, да?

Я и правда нарисовала все на обоях, но потом свернула их обратно, потому что не могла сидеть и смотреть на это.

— Вон там, — говорю и киваю на рулон, который стоит в углу.

Винни начинает его разворачивать, держит перед собой, потом понимает, какой рисунок большой, и кладет бумагу на пол, придавив края моими тапками.

— Господи, — говорит он. — Господи Боже милосердный! Это же тот парняга с парковки. И дома, и огонь… Господи Боже, Сара, ты хоть знаешь, что ты нарисовала?

Мотаю головой, потом смотрю на него — а он весь белый от страха.

— Тут дата стоит: первое января 2027 года. Это тогда и будет?

— Да, мне снится, что это первое января.

— Господи.

Проводит руками по лицу, но затравленное выражение никуда не девается.

— Цыпа, нельзя держать это в себе. Это же по-настоящему. По-настоящему, так?

— Откуда я знаю, Вин? Для меня — да. И парень этот, Адам, — я его сначала во сне увидела, а потом уже наяву. И ожогов у него тогда не было, но я его видела, знала, что с ним это случится.

— Блин. Жуть какая. Бедная ты, бедная. Нет, надо всем рассказать. Я знаю отличное место. Поехали покажу.

— Вин, пять утра. Я кормлю ребенка.

У него в голове свои часы, не как у людей.

— Пусть она поест. Тогда и поедем. Я тебе покажу. И достану тебе баллончики с красками — у одного моего друга есть. Надо показать миру…

— Винни, ты хочешь, чтобы я это на стене нарисовала?

— Ну да, например.

— Нет. Ни за что.

Тут он становится серьезным:

— Надо. У тебя нет выбора. Ты должна всем рассказать…

— А иди ты, Винни, ничего я никому не должна.

— Должна-должна, раз ты знаешь, что будет.

Ты что, сама не понимаешь? Мотаю головой.

Винни снова смотрит на рисунок:

— Это Судный день, Сара. Ты, блин, Судный день нарисовала.

Адам

Не хочу выходить из дому. Не хочу никого видеть. Бабуля десять раз в день слезает со своего насеста проверить, как я там, но я хочу только одного — чтобы меня не трогали.

Однажды она входит, держа руки за спиной.

— У меня для тебя сюрприз, — говорит и протягивает мне маленький квадратный сверток — коробочку, завернутую в подарочную бумагу с птичками.

— Что это?

— Да так, пустячок. Подарочек на Рождество. Сегодня ведь Рождество.

Правда? 25122026? Осталась всего неделя.

— Ну как, развернешь? — спрашивает она и кивает — давай, мол.

Долго вожусь с ленточкой, но в конце концов добираюсь до подарка. Это апельсиновые дольки в шоколаде.

— Пасиб, — выдавливаю. — А у меня ничего…

— Не страшно. Ты же, наверное, за календарем не следишь. Я там готовлю обед, жаркое, все как положено, если хочешь — спускайся…

— Нет, баб. Я тут посижу.

— Хорошо, тогда я тебе сюда принесу, договорились? Вкусно получилось, положу тебе всего по кусочку — и индейки, и колбаски, и картошечки жареной, и паштета… Оказывается, столько всего можно приготовить в микроволновке, я и не знала. Поразительно…

— Не, баб, не надо. Не хочется.

— Адам, надо что-то есть. Сделай мне одолжение. Ради праздника.

— Я же говорю — не надо.

— Ради праздника, Адам! Ведь Рождество…

— Баб, если я захочу поесть, пойду и сам возьму.

Ей это как будто пощечина.

— Я же хочу, чтобы ты пришел в себя, — говорит она.

— Посмотри на меня, — отвечаю. — Ты что, думаешь, я когда-нибудь приду в себя? Посмотри, какое у меня лицо.

Слышу собственный голос и сгораю со стыда: только на кого еще мне это вывалить?

— Я видела твое лицо, — тихо произносит бабуля. — Оно заживает и будет лучше, чем сейчас.