Чистая Россия

«Красота», которой восхищался Достоевский, на греческом звучит очень странно, даже неприлично для русского уха: «калос». Впрочем, в древнерусском языке есть полный аналог — слово «добро». Это внешняя и внутренняя красота в одном флаконе, и флакон крупный: красивая женщина, добрая женщина (впрочем, и мужчина), есть женщина и добрая, и толстая. С точки зрения современной эстетики — рыхлая до неприличия бабища. Добро отдельно, красота отдельно.

Разделение красоты и доброты произошло в незапамятные времена, возмущаться им бессмысленно, надо о нём знать и обеспечивать их единство личными усилиями, не рассчитывая на «культур-мультур». Разделение-то происходит постоянно, по разным причинам. Хороший, хотя недобрый пример, дала история России после 22 августа 1991 года. Это 22 августа оказалось первым и последним днём нормальной политической свободы в стране.

Что первый — вышло случайно: борьба среди различных кланов номенклатуры велась настолько некрасиво, что одна из сторон прибегла к демократической демагогии и, победив, несколько часов изображала решимость жить демократически. Что последний — вышло закономерно, ведь объективных экономических, психологических, культурных причин для свободы не было. Девять десятых жителей страны были связаны с милитаристким деспотизмом, так или иначе его обслуживая и от него питаясь. Поэтому уже с 23 августа эти девять десятых стали дружно пятиться от свободы под самыми разными предлогами. Сколько было красивых аргументов в защиту тайной политической полиции большевиков! А сколько можно было бы ещё сочинить таких аргументов!! Да только аргументы были не очень нужны, ведь против Лубянки реально выступал даже не один человек из десяти, а один человек из тысячи.

Вот в такой стране интеллектуалы продолжали свою деятельность — и прежние интеллектуалы, всю жизнь обслуживавшие советский режим, и новые, приезжавшие из-за рубежа, старые и молодые. Большинство из них были резко политизированы — то есть, зарабатывали на жизнь, пропагандируя политический курс обновлённого деспотизма, без всяких рефлекций и уж подавно без угрызений совести. Меньшинство старались быть аполитичными и в той или иной степени преуспевали. Среди этого меньшинства (было ещё оппозиционное меньшинство, но им за его немногочисленностью можно пренебречь; об этой ничтожной горстке есть Кому Позаботиться) и родился удивительный аргумент в оправдание аполитичности — эстетический.

Позитивно этот аргумент выглядит так: да, режим деспотический, зато красивый. Далее следуют рассуждения о красоте серого цвета и его преимуществе перед яркими и броскими красками, с которыми сравнивались демократические идеалы. Дни «серые», зато творческие. Жизнь не цирк, свободу предают те, кто кричит о свободе, русская интеллигенция криклива и бесплодна, а вот теперь установился настоящий, красивый режим трудолюбия, по-западному аккуратного, подтянутого труда. Наконец-то Штольц победил обломовщину. Люди с хорошим образованием всё это придумывали, они явно читали эссе Кьеркегора о том, что современный Авраам — это не истерический религиозный проповедник, а скромный, незаметный в толпе клерк, в груди которого совершается Откровение.

На самом деле, режим окрашен не в серые тона, а в голубые («и вы, мундиры голубые»), причём с кровавым подбоем. Никакого «аккуратного и подтянутого труда» нет, есть коррупция, казнокрадство и традиционное для России расшвыривание денег по ветру (при этом, заметим, аполитичным интеллектуалам достаётся симпатичная толика).

Впрочем, новые эстеты больше не режим защищают, а себя, представляя красоту дел своих — оппозиционным актом. Невидимым оппонентом при этом остаётся совесть, та совесть, которая нашёптывает про правду, про долг образованного и критически мыслящего человека…

Вот Альберт Кох защищает довольно грязную и очень хорошо оплаченную (не из личных средств, конечно) серо-голубым (следовательно, сизым?) полковником работу по уничтожению независимого телевидения в России: «Это было весёлое занятие» (Коммерсант-деньги, № 44, 2007, с. 20). Другие герои, которые никого не уничтожали, но аполитичными были «по самое не хочу», много писали о том, что у них было «эстетическое противостояние режиму». Эти «красиво», «весело», «изящно» писали книги, зарабатывали деньги, открывали картинные галереи, создавали русский интернет и т. п.

Так в 1990-е годы в новом виде повторилось самооправдание интеллектуалов брежневской эпохи. Анатолий Курчаткин, благополучный выпускник Литературного института, работавший в «Нашем современнике», так писал: