Чистая сила

— Вы не слушаете? — сказал он тихо и, так как я не отвечал, продолжил уже громче: — Вот вы мне скажите, почему я… почему я должен за все отвечать? И с какой стати? Нет, вы правильно поймите, я не в том смысле, что боюсь или… но посудите сами, я сторонний человек, и потом, у меня жена. И почему я должен всем этим заниматься. Я, конечно, не осуждаю: вам нужно, вы и спрашиваете. Но если бы моя роль заключалась… только в ответах или в помощи (вы не думайте, я всегда готов помочь — в пределах разумного, конечно), а то… я просто не могу понять, что от меня хотят. Сначала Марта Эдуардовна попросилась… Что ж — мы с женой рады помочь. Тем более что Ирина Аркадьевна, хотя я и не разделяю ее воззрений, не отказалась. Пожалуйста, пусть живет, если ей так лучше. Но вы сами знаете, каково влезать в чужие дела, и я не побоюсь сказать — интимные. Я не знаю, может быть, Петр и не совсем достойный человек, но она сама… то есть разве здесь можно что-нибудь понять со стороны. Потом он начинает требовать и даже, простите, угрожать — в особенном, конечно, роде, но все-таки. А каково нам, а каково мне быть… и на чьей, посудите сами, стороне?

— Чего же вы боитесь? — сказал я.

— Ничего не боюсь, — он развел пальцы, коротко развел руками, и голос его зазвучал не то что обрадованно, но заметно энергичнее, — но поймите, каково мне, если я не хочу вмешиваться. А с меня спрашивают — я не имею в виду вас, — так спрашивают, как будто я центр всего. Ну хорошо: помогли женщине, устроили — что же еще? Так нет, он является, часа за три до вашего прихода, и заявляет мне, во-первых, что я вмешиваюсь не в свои дела (это я-то вмешиваюсь не в свои дела!), а во-вторых, намекает, как и вы…

— На что намекает?

— Я же говорю — как и вы. Я понимаю, что вы это больше для экспрессии. Он-то не для… Говорит, что может что-нибудь… то есть, если что-нибудь случится, то я буду виноват, и…

— Что случится? — повернулся я к нему.

— Я не знаю, — он пожал плечами и поднял на меня как будто виноватый взгляд. — Но вы сами назвали это слово. Ну, про преступление.

— Я сказал… — проговорил я, не зная как продолжить, — я сказал это так… и это касается не вас.

— Вот-вот, — подхватил он, — теперь говорите, что не касается. А если не касается, то для чего же вы слово назвали и он назвал. А теперь — не касается.

— Вы мне вот что скажите, — перебил я его. — Ваша жена сказала, что… что вы договорились и что поделили.

— Неправда, — быстро воскликнул он, вскинув голову, но тут, словно почувствовав, что такое восклицание не в его пользу, заговорил размеренно: — Вы же сами видели, в каком она состоянии. Да, я не хотел травмировать жену такими разговорами и принял один. Но вы не думайте, что я боялся, — нет, я отчетливо сказал ему, чтобы он не вмешивал меня. Хотя он говорил всякие странности: как будто я, смешно сказать, какую-то долю хочу получить через Марту… через Марту Эдуардовну. И потом, признаюсь вам — он мне угрожал, то есть физической расправой… А от него всего можно ожидать. Вы не думайте, что я боюсь, но и мое положение, посудите сами, двусмысленное. У него там какие-то свои дела, а я должен еще думать. Я ему сказал, что я сам спрошу Марту Эдуардовну, пусть она сама подтвердит, что мы просто так. Но он говорит (неудобно даже пересказывать, вы поймите), что если я только близко подойду к ней, то он сделает… Но, неважно. Это, может быть, и нехорошо, но я впервые за всю мою жизнь пожалел о моем добре, то есть, что сделал доброе. И он так говорил, как будто я юноша и имею виды. Леночка, она, конечно, все понимает, но все-таки, как ни говори…

— Да, — сказал я. — Но все это к моему делу не относится…

— Вот, — перебил он, уличительно ткнув в мою сторону пальцем, — и вы говорите, что «к вашему делу не относится». Я ей тоже говорил, что к нам не относится, а она…

— Кто — она?

— Лена, Елена Владимировна, моя жена. Я ей тоже объяснял, что невозможно во все чужие дела мешаться. Но разве женщина понимает! Ей бы везде хорошей быть. Я не против, но ведь есть предел. И потом, — существует все-таки главное в жизни, дело, которое нельзя подставлять под случайности. Если бы так подставляли, то не было бы ни «эйнштейнов», ни «платонов». Я не хочу сравнивать, а говорю только для примера, но если входить во всякие дрязги, то так можно все в них утопить.

— Что — все?

— Ну, — замялся Мирик, — вообще. А главное: кто поручится, что, желая сделать хорошее, не сделаешь хуже? Это только совершенному доступно. А кто может сказать о своем совершенстве как о факте?

— А вообще кто-нибудь мог бы так сказать? И если бы мог, то, значит, ему все можно, если он совершенный?

— Зачем же так прямо? — снисходительно улыбнулся Мирик. — Почему же «все можно»? Совершенный, на то он и совершенный, что знает: что можно, а чего нельзя. Умеет различать.

— Относительно чего он «различает»? Относительно какого идеала?

— Идеала?

— Да, идеала.

— При чем здесь идеал?