Чистая сила

— Я не знаю, что здесь говорят, — после некоторого молчания произнес старик. — Здесь много уже наговорили… и наделали. Вас, по-видимому, ввели в заблуждение относительно… Суммируя все, что здесь происходило, могу заявить, что все это не одно только недоразумение, простите, но намеренный, как я уже сказал, шантаж.

— Подождите, подождите. Что это вы так распушились? «Недоразумение», «шантаж»! — вступился Ванокин, подходя к Марте. — Ты хотела выяснить? Будем выяснять. Пусть он прямо ответит: жил он с женщиной, которую звали Марина Романевская? Пусть для начала на это ответит, а то: «мы с вами, к сожалению, не родственники».

— Еще неизвестно, к чьему сожалению, — проговорил Думчев.

— Ну так отвечайте: жили ли вы в войну, а точнее, в сорок втором году, с женщиной, которую звали Марина Романевская? — настаивал Ванокин.

— Почему я должен отвечать? — отрывисто произнес старик.

— Ага! Слышала, Марта, он не хочет. Ты понимаешь?

— Вы знали мою мать? — проговорила Марта.

— И не только знал… — начал Ванокин, но Марта его перебила:

— Подожди, Петр, — сказала она и, обратившись к старику, повторила: — Вы знали мою мать? Ее звали Мариной.

Старик коротко взглянул на меня, потрогал рукой грудь, так, словно что-то лежало под рубашкой, а он удостоверялся, что лежащее там цело; потом повел головой в сторону, только скользнув взглядом по Марте, и опустил глаза.

— Да, я не отрицаю, — медленно выговаривая слова, сказал он, — что был знаком с женщиной, носившей это имя.

— И фамилию, — сказал Ванокин.

— Да, если хотите, и фамилию. Но что из этого выходит и о чем это говорит? Я знал в своей жизни много людей, среди них и… женщин.

— Наконец-то, — облегченно вздохнул Ванокин. — Наконец-то признался. Слышишь, Марта, — он тронул ее за плечо, — он знал твою мать. Это он. Он.

— Аплодирую, — прокричал Думчев. — Рукоплещу благородству и смелости. Смелости и благородству.

— Почему этот человек вмешивается? — повернулась Марта к Ванокину.

— От нечего делать, — пожевав губами, ответил Ванокин. — Не обращай внимания.

— И не обращайте внимания, любезная Марта Эдуардовна, — благодушно отозвался Думчев. — Не вмешиваюсь. Поверьте, что в мыслях этого не имел. А только от умиления, от одного только умиления, что присутствовать пришлось при столь знаменательной встрече.

— Вот видишь, — сказал Ванокин, — только от умиления. Так что признаете теперь, что это ваша дочь? — обратился он к старику.

— Мне нечего признавать, — быстро ответил старик.

— То есть как это нечего, когда вы уже признались сами и вот дочь ваша перед вами стоит. Не надо было говорить, что знали Марину Романевскую. Но теперь уже поздно отказываться.

— Как это поздно?! — вскричал старик так, словно все дело было в том, что «поздно». — Я ни от чего и не отказываюсь, хотя мог бы и не говорить — это мое дело, личное, одного меня касающееся.

— Что значит «одного меня»? Не одного. Если хотите знать, то и меня касается, но прежде всего — вот ее.

— Подожди, Петр, — попыталась остановить его Марта.

— Нет, — явно горячась, ответил Ванокин, — теперь ты обожди. Пусть он скажет. Пусть ответит. Он всю жизнь жил в свое удовольствие, на коробочку свою любовался.

— Я не любовался! — воскликнул старик.

— Нет, любовался. И еще как любовался, — опять сжимая в руках трость, проговорил Ванокин. — Не трогал из коробочки — это я понимаю и допускаю. Уверен даже, что ни одного камешка не тронул. А не трогал потому, что любовался. Целостью и любовался. Или как этот сейчас сказал, — не поворачивая головы, он указал тростью за спину, — умилялся. Идее своей и умилялся. Тому и умилялся, что ни одного камешка не тронул. А что из того? Как в игрушки играл. Нечем было жить другим, так из себя «хранителя» сделал. Куда как приятно сознавать, что ты все это сохранил. Куда как приятно. Только ведь свое хранил и тому умилялся, что  с в о е г о  не тронул. Что ж, благородно, — Ванокин обвел всех нас взглядом. — Благородно, говорю я, слышите, — благородно! Только здесь есть одно маленькое «но». Совсем маленькое, можно и не замечать. Но оно есть, никуда его не денешь, а оно-то все и переворачивает. Все благородство и поворачивает. Положим, что не брал, что хранил, что хлебом черствым питался, а не взял. Так. Так! — и спорить нечего, сильно. Но только ведь знал, что, случись какая-нибудь особая роковая минута, крайняя минута, самая-самая крайняя, и… А коробочка-то у тебя под рукой. Вот она, только резинку сдерни.

— Петр! Я прошу тебя. — Марта взяла его руку.

Но Ванокин резко отстранился:

— Пусти. Я свое должен теперь сказать. Мне не деньги его нужны. Не нужны мне теперь его деньги.

— Роковой поворот! — воскликнул Думчев.

— Цыц! — оборвал его Ванокин, и Думчев осекся и сделал движение, как бы отодвигаясь, словно Ванокин подошел к нему вплотную, хотя их разделяло не менее пяти шагов.