Чисто семейное убийство

Взволнованный Кривенцов едва поспевал за ушлым дедом, ранее служившим в войсках особого назначения.

— Гляди — открыто? Ты, что ли? Эй, есть кто-нибудь? — Дед быстро зашагал по темному коридору в сторону зала с камином, где раньше так любил посиживать Гена. — Так ты, что ль, бабу пришил? Смотри какой! А свидетель тебе зачем? Не, я на это дело не подпишусь. Так каждый день придется кому-то в свидетели идти. Обстановка у нас, знаешь, нервная. Эй, ну чё не проходишь? Не стесняйся. Не страшно пока. Теплая она…

Противно задрожали коленки, тюльпаны один за другим, как живые, начали выпрыгивать на махровый французский половичок. Гена было наклонился, чтобы их поднять, и почувствовал острый приступ тошноты. Да что такое? Что за напасть? Не может быть! Осторожно ступая по отлакированному паркету, он вошел в комнату и увидел ее. Одетая как на работу, уже накрашенная и начесанная Валентина сидела в кресле. На шее у нее болтался дамский чулок.

— Во, видишь, колготки. А давеча одну, чтоб шибко не орала у нас, с третьего этажа вышвырнули. Так жива осталась. А эта нет. Мертвая. Как специалист говорю.

— Валя. — Он тронул ее за руку и отшатнулся.

Валя была уже не здесь. И ждала его, Гену, чтобы сказать что-то важное. Только вот что? Она была некрасивой в смерти — багрово-синяя, выпавший язык, сбитая набок башня. Она была очень некрасивая, но Кривенцов, казалось, этого не замечал. Он снова взял Валю за руку и начал тревожно гладить, прислоняясь к ладони щекой и губами. Помимо его воли вдруг капнули слезы. Но легче не стало.

— Некрофил! — спокойно констатировал сторож и сплюнул на пол. — Ты пока продолжай, а я пойду милицию вызывать. Давно, уж с неделю как их не было. Сглазил я, наверное, вот подумал «давно не было» — и пожалуйста. А ты сиди, раз горе у тебя такое, так и сиди с ней, покуда приедут.

— Я сам, — прошептал Геннадий Петрович белыми губами. — Я сам знаю, кого вызывать. У меня знакомые.

— Можно подумать, я бы сейчас пошел звонить по 02, тоже, знаешь, народ волновать. Я к своим. К проверенным. Но раз платить не хочешь чужим — твое право. Только быстрее давай, если я тебе нужен. Я же только до полудня трезвый и в мыслях. Потом — все. До завтра, дорогие товарищи.

Гена еще раз осторожно погладил Валину ладонь и набрал домашний телефон. Гулко и тихо ухало сердце, в голову стучали длинные ненастоящие гудки. Людочки не было дома. Миши не было на работе. Оставался Тошкин, который теперь уж вряд ли поверит во что-то, подобное самоубийству. Или ныне такие случаи известны?

— Дима, у меня то же самое, — хрипло вымолвил Геннадий Петрович, когда на том конце бодро поприветствовали: «Прокуратура». — То же самое у меня, Дима.

— Серия, стало быть? — устало уточнил Тошкин. — Адрес, я сейчас буду. С группой, с криминалистом, все как положено. Не могу я, Гена, ходить у тебя на поводу. Ясно?

— А Миша у тебя? Пусть, может, он тоже подъедет?

— Нету. Адрес давай. И общую картину, хотя покойников по телефону не классифицирую.

— Демьяна Бедного, 17. Задушили чулком.

— Допрыгался, — сказал Тошкин с ненавистью. — Доигрался, Казанова. Черт бы тебя побрал! Начитался глупостей всяких в этой желтой прессе. Ты же взрослый человек.

— Она сама! — обрадованно выкрикнул Кривенцов, понимая, что Дима намекает на новомодный секс с задержкой дыхания, которым в городе баловались молодые и наркоманы. Конечно, при нынешней экологии разве кто-то может по старинке, по-нормальному?

— Не чеши, — огрызнулся Дима и бросил трубку.

— Я хотел сказать — без меня. — Гена посмотрел в честные глаза вахтера и не нашел в них никакого снисхождения: «А вот этого я не знаю. Но могу узнать».

— Но она же одетая как на работу. Как на работу. Валечка. Валя, Валюшка моя, — вдруг зарыдал Гена.

— Зато ты… — многозначительно выдохнул вахтер и повертел в руках два доллара, которых еще полчаса назад должно было хватить на все про все.

Глава 7

Уже давно никто не сравнивал снег с арбузом, траву с покрывалом, а солнце с янтарем. Запахи превратились в устойчивые ароматы, оттенки — в тенденции моды, а блуждающие улыбки — в свидетельства глубокого психического расстройства. А Тошкин по-прежнему ненавидел половых извращенцев. Вскормленный в неволе молодой орел Гена вызывал у Тошкина крайнюю степень раздражения. И беспомощности, которая в их большой семье считалась огромным преступлением. Евгения Сергеевна ясно дала понять: клан будет стоять насмерть с тем, чтобы потом разорвать жертву половых излишеств на семейном совете. И Тошкин вообще-то не знал, что для Гены будет хуже: скромная камера, набитая такими же страдальцами, или праведный стерильный гнев Аглаиды Карповны.

— Мама, наш Гена, видимо, болен, — сказал Тошкин устало, докладывая семье о результатах спасения Кривенцова. — Он убивает своих женщин от страсти.

— Это несерьезно, — отрезала Евгения Сергеевна. — Хотя я всегда считала, что Людочка ему не пара. Такая косенькая…

— Мама, наш родственник — убийца. И я ничего не могу для него сделать. Кроме того, что уже сделал.