Чисто женская логика

Снимки вышли на удивление удачными. Касатонова получила их уже на следующий день и, прибежав домой, едва сбросив туфли, тут же уселась к столу рассматривать цветные глянцевитые открытки. Видимо, Гордюхин кое-что понимал в фотографии — все кадры грамотно выстроены, в каждом было нечто главное, каждый нес информацию о случившемся. Нет, он не зря щелкал так часто — ни одного повторяющегося кадра Касатонова не обнаружила. Даже похожие снимки все-таки были различны — то, что отсутствовало в одном, обязательно было на первом плане во втором.

И она снова как бы перенеслась в квартиру незадачливого соседа, который пытался отгородится от всех опасностей жизни стальной дверью, а был убит скорее всего своим же человеком, которого сам впустил в дом, с которым и провел последний вечер своей жизни. А после убийства тот спокойно и деловито, перешагивая через остывающий труп хозяина, занялся тщательной и неторопливой уборкой, уничтожением собственных следов — отпечатки пальцев, окурки в пепельнице, рюмки на столе, посуда на кухне.

— А я в это время стояла на балконе и слушала дождь, — неожиданно для себя проговорила Касатонова вслух и, оторвавшись от снимков, уставилась в стену. — И ничто во мне не вздрогнуло, никакой голос не прозвучал, не сообщил о кошмарных событиях, происходящих на два этажа ниже. А говорят, цветы вскрикивают, когда входит в комнату нехороший человек, который обрывает листья, бросает окурки в горшок, сливает туда остатки вина или пива. Говорят, куриные яйца вскрикивают, когда в соседней комнате жарят яичницу. Значит, те, на сковородке, посылают сигналы бедствия, а эти, в уютном лукошке, их сигналы воспринимают и тоже орут от ужаса. А во мне ничего не заорало, ничего даже не пискнуло... А может быть, что-то визжало, но я не услышала?

Надо же, спасался за стальной дверью, обшитой искусственной кожей... А запор-то оказался дурацкий — полупьяный слесарь сковырнул эту тяжеленную дверь обычной фомкой без видимых усилий, без всякой подготовки, заранее уверенный, что все у него получится.

А мы-то все прячемся, а мы-то все возводим вокруг себя какие-то, как нам кажется, непробиваемые, непроницаемые, непроникаемые стены! Оставаясь при этом совершено беззащитными. Нам почему-то кажется, что опасность придет именно с той стороны, откуда мы ее ждем, когда ждем и заключаться эта опасность будет в том, в чем мы предполагаем. Боимся воды, а гибнем в огне, опасаемся собак, но проваливаемся в пропасть, стараемся не летать на самолетах и гибнем от пули.

Сооружаем стальную дверь с огнеупорными прокладками и сами же эту дверь открываем, чтобы впустить в дом убийцу!

Глупые, глупые, глупые люди!

А сколько самомнения!

В космос они, вишь ли, устремились! Здесь, на земле, они, вишь ли, во всем разобрались, все переделали, всему дали свои названия, нашли каждому предмету свое место.

— Ха! — сказала, не рассмеялась, а именно сказала Касатонова и снова принялась перебирать снимки. Их оказалось около двух десятков, и все они получились четкими, резкими. Вот несчастный Балмасов с простреленной головой, и черноватая струя крови, уже застывшей крови, впиталась в ковер, добавив к его узорам еще один виток. Крови было немного, впрочем, Касатонова не знала, сколько ее в таких случаях должно быть, и на эту подробность не обратила внимания. Это была забота экспертов, и пусть они проводят баллистические свои заковыристые экспертизы и уточняют, каким путем шла пуля, куда вошла и где вышла.

Вот бликующая поверхность журнального столика, в которой отражается золотистая зажигалка, узкий просвет между шторами, затянутый гардинным полотном, барная стойка с подвешенными рюмками и фужерами, вот этот же кадр, но гораздо крупнее и, если присмотреться, то можно увидеть в крайней рюмке повисшую на краю капельку воды, надо же, не успела высохнуть.

— А почему она не высохла? — задала себе вопрос Касатонова и тут же ответила. — А потому она не высохла, что была холодная, дождливая ночь, воздух влажный, а рюмка вымыта достаточно поздно, уже ближе к полуночи... К полуночи? — переспросила она себя и тут же мысленно унеслась во вчерашний вечер, когда она, стоя на балконе, зябко куталась в старый растянутый свитер, который за ненадобностью опять же спихнул ей любимый сыночек.