Чистое течение

Ноэми молчала. Она приехала, проделала такой путь, чтобы сообщить ему, что окончательно решила уехать. Она обольщала себя надеждой, что его жалость со временем превратится в настоящую любовь. Она обольщала себя, считая, что он человек безвольный и она сумеет навязать ему свою волю. Между тем у него есть жестокая, какая-то лисья, да еще притом и железная воля. Она не хотела уехать, не попрощавшись, и поэтому явилась в «Юзефин». Она собиралась все это ему объяснить, но внезапно у нее пропала охота.

Ее тело била дрожь. Камила поразило выражение ее лица. Очевидно, ей стало очень плохо. В такие моменты ему всегда казалось, что она ослепла.

— Ноэми, — забормотал он прерывающимся голосом, — хочешь, вернемся вместе, забудем, начнем наново.

Он пытался прикоснуться к ее лицу, но она изо всех сил оттолкнула его. Быстро зашевелила губами, словно собиралась что-то сказать, но раздумала и молча выбежала из комнаты. Когда она бежала между деревьями, до нее донесся голос Камила:

— Ноэми! Ноэми!

На его крик люди вышли из комнат. Она слышала, как майор предложил спустить собаку, а управляющий возразил, что прежде чем собака выследит «паненку», она перекусает всех обитателей пансионата.

Ноэми помнила, в какой стороне расположена станция. Она бежала по воде и по снегу, испытывая странные чувства. Давние воспоминания путались с недавно пережитым. Иногда она чувствовала тревогу, но гораздо чаще — безумную радость. Разве ее не ждал отъезд? Новая страна, новые люди? Разве самое худшее не осталось позади? Разве она не излечилась от любви к этому страшному человеку? Не вела себя с достоинством? Не сберегла достоинства? Начиная с этой минуты она скажет себе: «Никогда больше! Никогда!»

Она бежала между рельсами и кричала в темноту, в ночь: «Конец! Конец! Жизнь начинается наново!»

Ее оглушала собственная радость — редкий гость в ее сердце. Она опьянила себя этой радостью, ее ослепила «новая жизнь», ночь, пространство, небо. Она была счастлива, плакала и смеялась попеременно. Ночь ее жизни кончится вместе с сегодняшней ночью. Завтра и на ее улице засветит солнце. Освобожденная, легкая, упоенная непрекращающимся восторгом, она бежала посередине железнодорожного полотна.

1937

Юзефув

I

Мой друг, обанкротившийся торговец, Северин Б., владелец одного из деревянных домиков в Юзефуве под Варшавой, как-то сказал мне:

— Не могу на тебя смотреть! Ты совсем раскис, вот уже много месяцев не берешься за перо; не прерывай меня, пожалуйста, доводы твои не убедительны. Не знаю, что о них сказать; я в таких вещах не разбираюсь; вижу только одно: Варшава тебе не впрок, может быть, поживешь в Юзефуве? Там все условия, чтобы собраться с мыслями: покой, свежий, прозрачный воздух… Поезжай хоть сейчас. Комната там с печкой, в сарае всегда найдутся дрова. Можешь топить печь, когда и сколько захочешь.

Такого рода разговор мы вели уже не в первый раз. В моей писательской судьбе это были нелегкие дни. Все не ладилось. Причины этого слишком сложны, чтобы их объяснить в нескольких словах. Впрочем, сейчас это было бы и ни к чему.

— В этой, с позволения сказать, вилле, — продолжал Северин, — у тебя будет сосед. Он портной. Твой ровесник, ему лет двадцать шесть. Из них семь провел в тюрьме. Сейчас он в Юзефуве, из тюрьмы его выпустили по состоянию здоровья. Чахотка. Ты знаком с Тересой, «тетушкой всех заключенных»? В конце лета она пришла ко мне и говорит: «Дай ключ, остальное тебя не касается». И отвезла больного в Юзефув. Он там уже третий месяц. Зовут его Иоэль. А фамилия какая-то трудная. Во всяком случае, для меня. Поездка эта, — закончил Северин, — может оказаться для тебя полезной. В конце концов и в этой дыре клокочет жизнь, так почему бы тебе не познать ее?

II

Юзефув — это сосны и песок. На шаг от узкоколейки пески такие, что нога вязнет по щиколотку. За заборами среди прирученных сосен прячутся безобразные деревянные домики, смахивающие на сараи. Такие строения можно встретить разве только на Балутах. Лодзинские фабриканты понастроили для своих рабочих такие же будки, какие варшавские мелкие домовладельцы, лавочники, парикмахеры и сторожа сколотили для себя. Строили для себя, а дело кончилось тем, что сами теснятся в жалких клетушках, а остальное сдают, заломив непомерную цену, летом — людям обеспеченным, зимой — пенсионерам. Лишь бы подработать.

С наступлением лета сюда съезжается вся Варшава. Она привозит прокопченные дымом легкие, издерганные нервы, кастрюли и кровати. Расстилает пледы на чахлой траве, заводит патефоны, достает карты для игры в бридж — и приступает к отдыху. Для полноты сиесты панны из Муранова привозят ящики книг. На здешнем вокзале, напоминающем птицу с распростертыми крыльями, громыхая несессерами, в которых хранятся кисточки и мыло для бритья, появляются парикмахеры с Твардой.