Чистота сердечных сокращений

– Витенька, простите её, голубчик! – тёща в мольбе о снисхождении к загулявшей дочери. – Вы сможете, вы – Обломов... Вот Веня (предыдущий зять) не простил бы. Он слишком... Штольц.

– Мамаша! Сколько раз просить – не ставьте сковороду на мою газету!

* * *

«Добро есть, братие, чтение книжное, паче же всякому хрестьянину, ибо сказано: блаженны вникающие в смысл (прочитанного), они всем сердцем его восприимут... Красота воину оружие, кораблю паруса, так и праведнику почитание книжное...»

Из «Изборника 1076 года» («Слово некоего калугера об чтении книг». Калугер–монах.)

Удивительно полно легли на душу эти строки.

* * *

«К. Симонов приезжал в Париж звать Бунина в СССР, готовил почву:

– Иван Алексеевич, я заказал кое-какие продукты для вас, их доставят самолётом.

...Стол ломился... Колбасы, копчёная севрюга, свежая осетрина, анчоусы, кетовая икра, паюсная, маринованные грибы, пышная кулебяка...

Социалистическая водка имела приятный вкус... Бунин – тонкий знаток – долго изучал этикетку, будто хотел вычитать из неё судьбу русского народа, покачал головой и налил соседям и себе.

– Передайте мне этого буржуазного предрассудка, – показал он на икру. – Соцколбаса, пожалуй, не хуже капколбасы.

Водку он называл «стахановкой» и сочинял стишки, где она рифмовалась с голодовкой, чертовкой и забастовкой.

Симонов вежливо улыбался.

(...) Бунин помолодел лет на двадцать, он сиял, все испытывали подъём, громко говорили и хохотали».

Ум-эль-Банин. Последний поединок Ивана Бунина.

Бунин не поехал...

Но! Как он, автор «Окаянных дней», непримиримый враг всему советскому, как он мог – под водочку с икоркой - мило застольничать с полномочным представителем ненавистного режима?

...Я взглянул в его больные, полные скорби и негодования, глаза и прочёл: пожил бы ты с моё на чужбине...

Не судите...

* * *

Исчезновение из дому ненужных вещей – старая мебель, облысевшая сапожная щётка, настольная лампа или полинявшая пижамная куртка, к чему привык за долгие годы, – стало восприниматься так болезненно, будто рвут от тела. Это уменьшает остаток.

А лежит – и я ещё почти целый.

* * *

Становишься старым – это когда начинаешь бояться вокзалов, врачей, звонков в дверь. Сторониться толп пассажиров, болельщиков. Избегать перемены мест.

Последнее – особенно.

* * *

Когда физически стар, и полная разруха, ни психологи, ни гастроэнтерологи уже ничего не могут. И тайский массаж, и женьшень – не помогают. Только жена найдёт средство. И не стоит назавтра, чуть полегчало, перед нею выпендриваться.

Если ещё сохранено мужское достоинство, хоть память о нём, не делай этого. Позаботься лучше о тёплом слове участия - у неё тоже что-нибудь да болит...

* * *

У Прилепина:

Читая книги, всё ещё мечтаю

И всё ещё уверен в том, что жизнь

И смерть между собою разрешатся

И я – один – останусь ни при чём.

Как верно выразил наиболее часто приходящую мысль... Отринул каноны, раздвинул границы и честно сформулировал исходное состояние.

* * *

Листья жёлтые над городом кружатся,

С тихим шорохом нам под ноги ложатся,

И от осени не спрятаться, не скрыться...

Тоска зелёная, рассказы серые, любовь... пасмурная. Фигня какая-то.

Вступлю-ка я в Орден куртуазных маньеристов. Украшусь татуировкой. Буду начинать утро как Степанцов: сонеты, рондели, баллады.

Было небо пронзительно сине.

пели иволги, розы цвели,

и игривое ваше бикини

вы неспешно с себя совлекли...

А что? Слабо? Посмотрим...

* * *

Встречаются два пенсионера. О чём говорить? Одному покой прописан, а другому – движение. Первый – филуменист с детства. Второй – фланёр по жизни.

При чём тут медицина?

* * *

Довлатов и Казаков. Равно близки мне, а разны во всём: литературно устроены по-разному. Один – ирония, лаконичность, ёр... как свойство натуры. Другой – тщательное описывание, ничего недосказанного, будто детям пишется. А тот, напротив, старикам: «...пожилые люди знают: уныние страшнее горя».

Вот здесь они равны. Уныние... Неодолимо оказалось.

* * *

«...узна ю... деревья и камни, отвыкшие от людей, листва... шуршит под ногами. Я подбираю засохший сучок, держу его в руке и смотрю на него, сидя на пне и думая о своём; сучок... почти сгнил, у него такая трухлявая кора, мне делается его жалко.

...пустившись в путь, я не бросаю сучок, не швыряю его... но осторожно кладу его и гляжу на него с состраданием; и когда я смотрю на него в последний раз, перед тем как уйти, глаза у меня мокрые».

Кнут Гамсун

У тебя не встретишь подобных объяснений в любви к природе. Чёрствая душа, заскорузлая, не способна принять в себя пронзительную жалкость трухлявого сучка. Беден ты: асфальт, домищи, звон трамвая, преисподняя метро... «В суету городов и в потоки машин...»

Да... Бедный фланёр...

Но под фонарём на бульваре, подняв воротник плаща, всё еще ждёт та женщина...

* * *