Чистота сердечных сокращений

«…Майор Петров засёк в толпе переодетого в советского гражданина капитана Кларка. Тот надел темные очки и прибавил шагу. Вот и подъезд. Подоконник. Тайник за батареей центрального отопления. Но что это? О, ужас! Коробка разорвана, жуки ползут по стене… Теперь всё пойдет прахом!

Кларк увидел в окно, как в подъезд вошли двое. «Руки вверх, мистер Кларк!» – сверху спускался ещё один, направив на него дуло пистолета ТТ…»

На обложке тогдашних школьных тетрадей красовался зловещий колорадский жук и призывы его уничтожать. По моей версии американский шпион Кларк был заброшен в СССР с контейнером личинок жука – вредителя лесов и полей, и распространял их с помощью своих агентов.

Финальная сцена допроса Кларка: советские контрразведчики засовывают ему в штаны горсть жуков-вредителей. И – УРА! – тут он во всём признаётся. Выдаёт явки, тайники и пароли, под угрозой утопления в солдатском сортире раскрывает секретную формулу американского химического средства против колорадского жука.

Изобличив Кларка и его шпионскую сеть, майор Петров едет к семье на дачу. Но отдых краток, снова враги…

Тетрадку я носил за пазухой. Перечитывал, ни слова не исправлял, испытывая глубокое удовлетворение и позуживающее желание срочно накатать вторую часть: «Кларк бежит из советской тюрьмы». В школе я никому про Кларка не рассказывал. Но услышать оценку очень хотелось…

Отец, прочитав первые строчки, многозначительно хмыкнул.

– Ты пока погуляй – я медленно читаю.

Они с мамой читали мой детектив долго.

– Серьёзное дело, – свёл брови отец. – Петров молодец, раскусил поганца.

– Ужасно… Кто пытку придумал? – спросила мама.

– Мы на девчонках проверяли. Визжат, уписаться…

– Фу, мерзость! Средневековье какое-то… Лучше напиши, как вы с папой на охоту ходили. Как у Пришвина.

Я понял…

Про то, как ходили с отцом на охоту, я не написал до сих пор.

Собирал, как Дина Рубина пишет, «…мимолетные образы, случайно подсмотренные гримасы… подслушанные фразочки, незавершенные сценки» и помещал их в записные книжки, не представляя, что когда-нибудь это может пригодиться.

– А теперь – «…усушка, – бормочу я, перелистывая страницы давней записной книжки, – лоскутки-обрезки… Щепочки…» (Д. Рубина – Ю.Х.)

В старших классах я выпускал стенгазету. Положенный официоз – комсомольская жизнь, успеваемость, дисциплина – поручал комсоргу или старосте, а сам писал мною же выдуманные байки. Или сатирические, слабо заостренные – чтобы не портить отношений – прибаутки на уровне «Лиза – подлиза…» В институте написал – неожиданно для себя – несколько стихотворений, соревнуясь в выразительности с приятелем, Витькой Устиновым. И назывались они чудн о: «Стансы», «Сонеты», «Веснянка». Дикая чушь!

Охотно писал письма родителям, подробно останавливаясь на красотах и достопримечательностях, избегая нежелательных для родителей тем. Письма я пишу легко до сих пор. Этот жанр нынче увял: есть мобильная связь. Интернет, наконец. А я пишу ручкой, на хорошей бумаге, подбирая вернейшие слова, чтоб они передавали мою тревогу об адресате, были искренни и уважительны. Пишу и никак не могу закончить: P.S., P.S.1, P.S.2… Вкладываю в красивый конверт и, когда опускаю в ящик на почте, говорю тихонько: «Лети с приветом, вернись с ответом…» Так оно лучше доходит.

Люблю сказать: держал переписку.

Институтская жизнь насытила до предела реальностью: учёба, море, спорт, джаз. И девушки – в широком смысле… Читал что и все: Ремарк, Хемингуэй, «Юность», толстые журналы. Нагибин, Трифонов, Казаков…

Помню, «Три товарища» прочёл в поезде «Москва-Калининград», на верхней полке. Кольнуло: написать про себя. Нас тоже было трое и девушка, которая трагически погибла…

Я сделал это несколько лет спустя, вернувшись в Москву. Получилось слезливое, излишне фактологическое. Долго таскал рукопись в чемодане. Изредка открывал, хватался переделывать. Помнится, через знакомых искал, кто бы взял её напечатать. Шестидесятые годы – в журналах, мне казалось, может получиться…

Однажды, после закрытия ресторана «Якорь», я задержался у гардеробщика – мы были знакомы. Старикан интересный, из «бывших». Выслушав мою историю, он дал телефон: звони, скажешь, от меня. Галина Платоновна Довлянская. Редактор чего-то там, старик точно не знал.

Уже на следующий день я стоял у ворот покосившегося особнячка в Чистом переулке. Дело было зимой, под вечер. На звонок дверь открыла горничная – по фартучку и наколке ошибиться было никак. Приняла пальто и провела в комнаты. Старинная обстановка, свечи, запах хорошего табака. И ещё чего-то, незнакомого, волнующего…

Ко мне вышла полноватая брюнетка, в годах, с папиросой. Пригласила сесть. Я протянул рукопись.

…Я пил чай, рассматривал книги в шкафах и слушал восторженное, часто перемежаемое пошмыгиванием, будто она готова была прослезиться:

– Какие глубинные чувства, какой стоицизм к извивам судьбы! Благородство!.. Ранний Хемингуэй! Вы читали «Праздник, который всегда с тобой»?

Закончив чтение, Галина Платоновна поцеловала меня и, немного успокоившись, предложила: