Чистые пруды

— Моя. Есть какие-нибудь возражения? — холодно спросил Сарычев.

— Из Германии привезли? — не слыша его тона, так же страстно и заинтересованно выспрашивал Шворин.

— Нет, с седьмого двора ЗИСа, — усмехнулся Сарычев.

— Это что за седьмой двор?

— Свалка трофейных машин…

— Так я и думал, — чуть успокоился Шворин, — сразу видно, аппарат из капиталки.

Машина выглядела новехонькой, но, быть может, Сарычев говорил правду и наметанный технический глаз Шворина разглядел на ее полированных боках следы залеченных ран? Я уже хотел залезть в машину, когда Шворин решительно сказал:

— Подкиньте меня в район Курского! — и первым забрался в «опелек».

— Не слишком по пути, — недовольно проговорил Сарычев. — Ну ладно, куда вам точно?

— Чернецкий переулок, — развалясь на сиденье, ответил Шворин, — дом семь, квартира два, там мои апартаменты…

Сарычев резко тронул с места. Шворин ему явно не нравился. Было и другое: видимо, ему хотелось поговорить со мной о Зое, скорее же всего — просто ощутить рядом с собой кого-то близкого Зое, знавшего ее девочкой, связанного с ней тысячами мелочей детской и школьной жизни. Я был для него словно стекло, на котором хранилось Зоино дыхание. А Шворин насильно втиснулся между ним, Сарычевым, и тем, что приближало его к Зое.

Мягкие подушки сиденья, вольная барская поза, скользящие за окошками огни настроили Шворина на сибаритский лад.

— Я тоже подумываю о машине, — сообщил он. — Как всякий пилот, я люблю быстрое движение, к тому же ценю комфорт, такое уж воспитание, ничего не поделаешь!..

Впереди потерянно звучало:

Я вам скажу один секрет,
Кого люблю, того здесь нет…

— Мотор троит! — крикнул Шворин.

Сарычев не отозвался.

— Барахлит старая керосинка, — рассуждал Шворин, двигая шеей и ловя в широко отверстые зрачки золотые пятна уличных фонарей. — Ну, уж мой автомобильчик будет отрегулирован до последнего винтика, настроен, как цыганская гитара… Пардон!.. Направо, через Лялин переулок!..

— Сам знаю, — не поворачивая головы, отозвался Сарычев.

— Да, колеса — это единственное, чего мне не хватает! А так — жить можно!.. Грудь в орденах, большая пенсия, дома ожидает народная артистка СССР, французский коньяк, музыка… Хотите заглянуть?

— К чему?.. Я вам испорчу свидание.

— Чепуха!.. — сказал он великодушно. — Как вы вообще относитесь к народным артисткам?

Я пожал плечами.

— А то могу в два счета устроить, только слово сказать моей подруге, у нее этих народных и заслуженных — завались. Лично я предпочитаю народных — по Сеньке и шапка, оно солиднее, по чину подходяще и больше дает для души, обогащает, так сказать…

— Как-нибудь в другой раз… — пробормотал я.

Машина остановилась.

— Что такое? — недовольно спросил Шворин.

— Чернецкий, семь, ваши апартаменты, — сказал Сарычев.

— Поехали дальше!

Машина тронулась. Мы очень медленно двигались по гололеду, мимо высоких сугробов непривычно чистого для города, белого, искрящегося снега. Зеленовато блестели трамвайные рельсы, казавшиеся двумя полосками льда, словно в узких руслецах замерзли два ручейка.

Я вам скажу один секрет,
Кого люблю, того здесь нет, —

тосковал Сарычев.

— В окнах свет погашен, — силясь обернуться, говорил Шворин. — Нарочно в темноте сидит, чтобы я пожалел, приласкал. Ох, женщины!.. Даже становясь народными артистками, они остаются женщинами… А я, летчик, вольный сын эфира, ненавижу путы, оковы, быт. Как в песне поется: «Небо наш родимый дом…»

Машина выехала на площадь перед Курским вокзалом.

— Слушайте, — сказал Сарычев, — неудобно заставлять даму ждать.

— О чем вы? — не понял Шворин.

— Мы давно проехали ваш дом.

— Вы меня гоните?

— Нет. Вы же сами сказали, что вас поджидает актриса и французский коньяк. Я просто напоминаю вам.

— Я сам знаю, что мне делать, — высокомерно сказал Шворин.

— Видимо, нет, иначе давно бы сошли. Вы нас задерживаете.

— Остановите машину! — странно высоким голосом крикнул Шворин.

Сарычев резко затормозил, машина чуть проскользнула по наледи и встала между трамвайной линией и высокими сугробами.

— Только побыстрее, здесь не полагается стоять.

Шворин открыл дверцу и неловко, задом, вылез в сторону рельсов. Держась за ручку дверцы, он палкой постучал в ветровое стекло. Сарычев распахнул дверцу.

— Что вам еще надо? — крикнул он.

— А вы не торопитесь, — опасным голосом заговорил Шворин. — Ишь какой быстрый!..

— Вы мне надоели!..

— А вы мне!..

— Подите прочь!

Сарычев включил скорость и с силой газанул. Машина рванулась вперед. Шворин выпустил ручку, качнулся и тяжело, неуклюже, как конькобежец, растянулся на покрытой наледью мостовой. В заднее стекло я успел заметить, как он беспомощно, ерзая по земле, тянется за своей палкой.

— Зря вы так, — сказал я, — все-таки инвалид.

— Я удивляюсь вашему терпению. Уши вянут от этой дешевой трепотни.

— Почему трепотни?.. А вдруг — нет? И потом, нельзя же так…

— Бросьте! — сказал он жестко. — Я тоже воевал, у меня прострелены легкие, но из этого не следует, что я имею право садиться окружающим на голову. Ненавижу несчастных и вздорных людей.