Чистые руки

У могилы одна речь сменяла другую. Люди стояли густой толпой; некоторые из них приехали издалека, несмотря на сложности из-за войны. О ней даже почти забыли на короткое время похорон, если не принимать во внимание нескольких намеков, воспевающих гениального француза. Некоторые представители власти подчеркивали, какой славой прогремело имя Антельма по всему земному шару, и напомнили, какой великий гражданин покинул нас в тот день. Также пришли поэты: они с вибрацией в голосе болтали между собой на провансальском. Ученые воспели вклад Антельма в копилку знаний человечества и горизонт его исследований. Церемония несколько затянулась, как вдруг произошло чудо.

Кто-то заметил, как по гробу ползет божья коровка. На светлое дерево опустился рой сверчков. Затем кузнечик в компании нескольких богомолов, чью свирепость Антельм описал в своих трудах, и все та же божья коровка столпились на гробовой крышке человека, до которого никто о них не рассказывал в таких подробностях.

Ларивуа ошеломленно озирался по сторонам в надежде, что все стали свидетелями этой сцены. Люди перешептывались и, несмотря на скорбный повод, обменивались улыбками. С того момента Ларивуа начал думать над достойной фразой, которой можно было бы завершить биографию великого ученого.

Слепень и Роза смотрели в тот момент лишь друг на друга. Можно было подумать, будто они единственные ничего не заметили. Но в момент соболезнований рука вдовы сжала чуть сильнее ладонь достойного Эрнеста, и хватило одного лишь взгляда.

«Ваш супруг, — сказал он накануне Розе на кухне, — повторял, что меня переполняют потрясающие идеи — кстати, именно от него я узнал это слово. Мне в голову только что пришла, пожалуй, самая блестящая мысль. Только выслушайте, не сердитесь. В тот момент, когда покойника уложат в гроб, мне нужно будет остаться ненадолго — буквально на минутку — в погребальной комнате. Вы выведете людей, словно забыв обо мне, и тут же вернетесь напомнить, чтобы я покинул помещение. После придут гробовщики и положат крышку». Роза заверила Эрнеста, что может так сделать. Она вдова и хозяйка дома — ее послушаются. Эрнест продолжил: «Мне понадобится несколько секунд, чтобы намазать крышку смесью из тонко перемолотых яблок и семян, которая привлечет осенних насекомых. Я знаю, каких именно и что им нравится, — угадайте, кто меня всему этому научил. Смесь получится немного клейкая, поэтому останется на гробе и будет выглядеть как легкий дефект лакировки. Люди не заметят, а вот насекомые учуют».

Сначала Роза рассердилась и ответила Эрнесту, что он сошел с ума и момент совсем неподходящий для подобных шуточек. Да и вообще дурачить покойника казалось ей сомнительной затеей — бедный супруг вряд ли оценил бы подобные выходки. Эрнест возразил, что многие будут обращаться к Антельму у могилы, но он этих речей все равно не услышит, а своим поступком юноша воздаст ученому почести — никаких насмешек над усопшим. Что вы на это скажете?

Роза согласилась.

Могила

Другая могила Антельма находится не в Провансе, а в Брюсселе.

Действительно ли речь идет о дальнем родственнике, как нам хотелось бы верить? Неважно. Человек с такой же фамилией настолько восхищался энтомологом, что сложил тысячи панцирей скарабеев в величественную скульптуру на потолке в королевском дворце.

Это элемент декора в форме полусферы или свода из бесчисленных деталей, где каждое насекомое переливается своим оттенком — достаточно сдвинуться на одну десятую градуса, и цвета изменятся от синего к зеленому или от изумрудного к золотому. Так все смотрят на один и тот же потолок, но даже рядом стоящие люди не могут сказать, что видят одни и те же переливы.

Великолепие этой скульптуры невозможно описать, поскольку слова растворяются перед ослепительной красотой: то небольшое впечатление, пусть и отдаленно поддающееся словам, напоминает, как ребенок завороженно наблюдает за скарабеем в солнечный день.

Этот монумент хранит память об Антельме: о чистом восхищении перед гением природы или ее великим управителем, перед невероятной роскошью, доверенной самым ничтожным из существ, — золотой скарабей словно кричит о том, что прошепчет любая мошка, если мы умели бы ее выслушать. Этот монумент хранит память о бесконечном терпении, педантичности и строгости при сборе подобной коллекции, и даже память о языке, на котором писал Антельм, таком же переливающемся и непредсказуемом с каждой новой строкой. Кто знает, может, в этих золотых, мерцающих то тут, то там осколках, без конца застигающих врасплох наблюдателя, еще теплятся отблески диких взглядов, которые завоевали сердце великого ученого?

Кажется, эти панцири никогда не померкнут и не узнают о тлении, которое за двести лет превратило сухое тело Антельма в кучку костей. Прожившие всего неделю насекомые сохраняют благородство, словно владеют тайной смиренной вечности. Провансальский надгробный камень раскрошится быстрее, чем эти королевские доспехи потеряют хоть каплю своей ослепительности и деликатности в ярком отражении.

Вот она, настоящая могила Антельма.

Послесловие