Чистые воды бытия

Закрутила зима серебряным холодным ключом пружину ходиков весны, тикают теперь, дают знать о себе с крыши капелью, тянут время тонкими перламутровыми стрелками, отбивают не часы, но мгновения. Которые скребут по-птичьи подоконник, а есть те, что дотягиваются до самой земли, да колупают её мокрым пальчиком: «Кап-стук, кап-стук, кап-стук!», — покуда хватает запасов снега и солнышку не наскучит топить из него сок.

Обитые бархатом инея сугробы при свете софита солнца кажутся ненастоящими, но истрёпанным в гастролях театральным реквизитом, сделанным из досок и обёрнутым так искусно, что похожи на настоящие, наметённые ветром кучи снега. Истёртые углы обнажили сбившуюся в комья набивку земли, ржавые пружины травы и остатки мышиных трапез. Любят грызуны барствовать, расположиться на мягком или в нём самом. Тут подойдёт и сугроб, и позабытый стожок сена, и земля со вплетёнными в ея косы лентами корней травы.

То там, то сям, двойные строчки следов, Запоздалые попытки приодеть округу по последней моде, изменив покрой её зимних нарядов, приводят к тому, что расползаются некогда белоснежные одежды на серые лоскуты.

Эдак от тепла, оттепель. Не терпит весна ничего, что строго и бледно. Она, пожалуй, простушка, и даже грязновата, но по младости ей прощается многое. А вот когда образумится, притихнет, снимет с себя лишнее, разложит всё по местам… и будет уж не она.

— И что ж то будет? Кто?

— Как что? Лето!

До самого конца…

Когда слышишь об успехах современного чего-то там-строения, наряду с удивлением и гордостью за страну, в душе появляется невидимая, но ощутимая трещина, что портит всё дело, мешая прочнее утвердиться радости в сердце. Так, ежели в хрустальной вазе, изрезанной ровными гранями орнамента, на просвет обнаруживается вдруг едва заметный ущерб, — не скол, но некая пустяшная ворсинка в её наполненной окисью свинца сути, то сколь не сияла бы та ваза после, взгляд неизменно будет обращён именно туда, к изъяну, вызывая, к удивлению окружающих, одну лишь досаду.

Только чему удивляться? Всё просто, проще пареной репы. Жаль людей, которые отдали себя целиком чему-нибудь, и волею судеб, застали угасание интереса к любимому делу. Более того, они не смогли пережить сей разрушительный ход событий. И когда после ухода в вечность этих, самозабвенно трудившихся, в одночасье начинает восстанавливаться то, ради чего они, собственно, десятилетиями заставляли себя просыпаться по утрам… Это несправедливо. Как минимум.

У истоков разрушения чего-либо — люди банальные, недальновидные, те, которые пекутся только лишь о своём благополучии. Они похожи на пассажиров, что рвутся к выходу, не дожидаясь остановки самолёта или на тех, которые бегут в гардеробную, в то время, когда, опустошённые откровениями из чужой жизни у всех на виду, выходят на поклон актёры.

Помню, как в детстве, после последнего киносеанса с началом титров зрители устремлялись к выходу. Набивались в проход, будто в автобус, и заправляя на ходу руки в рукава, задевали соседей… Лишь немногие оставались сидеть на своих местах. И хотя транспорт ходил не очень, и нужно было успеть на последний трамвай, иначе пришлось бы долго добираться до дома пешком в ночи, эти люди пропускали тех, кто торопится, вперёд. Спокойно застёгивали плащ на все пуговицы, потуже затягивали поясок, и улыбнувшись грустно слову «КОНЕЦ» на экране, брели, осторожно переступая островки подсолнечной шелухи на полу между кресел… Они шли потом, бодая сырой ветер, втянув голову в плечи, сопротивляясь вечерней, повсегда нежданной прохладе, что известными её одной тропами забиралась и под плащ, и под поясок…

— И это всё?

— Чего ж вам ещё?

— Что ж так коротко? О жизни надо долго, во всех подробностях и со вкусом.

— Зачем? Судьба не жвачка. Ты или помнишь сладость детской безмятежности и мятную свежесть измятых во младенчестве простыней, или жуёшь её, с брезгливой миной на лице, чувствуя неприятный резиновый вкус во рту. До самого конца.

В четыре руки

Гению не нужны прописные истины. Он топчется по ним, становится на цыпочки, скамеечку или даже устойчивую библиотечную стремянку, дабы дотянуться до самой верхней полки, в поисках высшего смысла, что непостижим для обычного человека среднего ума и телосложения. Но отчего же так? Ведь находит тот гений удовольствие в терпкости отвара кофе или пирогах с капустою. Они не во главе угла его видения мира, но ведь и без них как-то всё не так…

— Сдвинь бумаги, пожалуйста… — просит мать сына и ставит на освободившийся угол стола маленький поднос, на котором чашка кофе, крошечная хрустальная вазочка, полная вишнёвого варенья и пирожок. Сын не помня себя, с рассвета корпит над вычислениями, но не забывает благодарно улыбнуться матери, и жуёт, двигая ушами, как заяц, не отводя взгляда от тетрадей. Мать сидит тут же, на краешке банкетки, глядит на родное дитятко с нежностью, от которой тает сердце и стекает слезами по щекам.

— Ма-ам?! — испуганно вопрошает сын, прекращая жевать.

— Нет-нет, ничего, прости! Это я так. Соскучилась.