Чистый Лист

Что показано? Показано! А разве не всем показано? Я не знаю! Там справки, много цифр, всякого... Доктор опустил веки к бумагам, перебирал справки, хорошие, надежные, справки, с ясными лиловыми печатями: все проекции конуса — и окружность и треугольник — тут; все пифагорейские символы, тайная кабалистика меди­цины, закулисная мистика Ордена. Чистый, хирургичес­кий ноготь профессора пополз по графам: тромбоци­ты... эритроциты... Игнатьев ревниво следил за ногтем, мысленно подталкивал его: не надо задерживаться, все хорошо, хорошие цифры, крепкие, ясные, каленые оре­хи. Втайне горжусь: великолепные, здоровые нули, без червоточин; отлично сбитые табуретки четверок, чисто промытые очки восьмерок, все подходит, годится, удов­летворяет. Показана операция. Показана. Ассириец за­держал палец. Что такое?! Что-то не то? Игнатьев вспо­лошился, вытянул шею, беспокойно смотрел. Доктор, вам эта двоечка не нравится? Действительно, вы правы, хе-хе, это не совсем... маленькая такая гнильца, я согла­сен, это случайно, не обращайте внимания, вы дальше, дальше смотрите, там-то какие шестерки рассыпались армянским виноградом! Что, тоже нехорошо?.. Погоди­те, давайте разберемся! Ассириец сдвинул палец с мертвой точки, доехал донизу, полистал другие бумажки, сформовал аккуратную кипу, сколол скрепкой. Достал рентгеновский снимок грудной клетки Игнатьева, долго смотрел на свет. Присоединил. Кажется, согласен, поду­мал Игнатьев. А в сердце сквознячком гуляла тревога, приоткрывала двери, пошевеливала портьеры. Но и это пройдет. Вернее: это-то и пройдет. Знать бы, как это бу­дет потом. Мое бедное сердце, еще шелестят твои ябло­невые сады. Еще пчелы, жужжа, копаются в розовых цветах, отягощенных густой пыльцой. Но уже сгусти­лось на вечернем небе, уже затихло в воздухе, уже точат блестящий обоюдоострый топор. Не надо бояться. Не смотрите. Закройте глаза. Все будет хорошо, все будет хорошо. Все будет очень хорошо.

Интересно, а сам доктор — он как, подвергся?.. Спро­сить? А что, спрошу. Нет, страшно. Страшно, и непри­лично, и, может быть, сразу испортишь все дело. Спро­сишь — робко шелестнешь пересохшим языком, при­нужденно улыбаясь, заискивающе заглядывая в кошмар­ный мрак, что зияет вселенским провалом меж верхним и нижним его веками, тщетно пытаясь опереться взглядом, найти спасительную, человеческую точку, найти хоть что-нибудь, хоть какой-нибудь — ну пускай не при­вет, не улыбку, — нет-нет, я понимаю, пускай презрение, брезгливость, даже отвращение, ну хоть ответ, хоть про­блеск, хоть знак, кто-нибудь, шевельнитесь, махните ру­кой, вы меня слышите?.. Там кто-нибудь есть?.. Я шарю в темноте руками, я нащупал тьму — она густая; я ничего не вижу, я боюсь поскользнуться, упасть, но куда падать, если нет под ногами дороги? Я тут один. Я боюсь. Живое, ты есть?.. Доктор, извините, пожалуйста, я вас побеспо­кою, тут один вопрос: скажите, а Живое там есть?

Словно предчувствуя что-то, в груди то сжималось, то металось, то садилось на корточки, зажмурясь, закрыв руками голову. Потерпи. Так лучше для всех.

Ассириец еще раз дал заглянуть в глухие беззвездные ямы.

— В кресло сядьте, пожалуйста.

А что, и сяду, что такого, вот возьму и сяду, небреж­но так. Игнатьев разместился в кожаном полулежачем кресле. К рукам и ногам пристегнуты резиновые ремни. Сбоку — шланг, баллоны, манометр.

— Наркоз общий?

Профессор что-то делал на столе, повернувшись спи­ной, отвечал нехотя, не сразу.

— Да, общий. Удалим, почистим, канал запломбируем.

«Как про зуб», — подумал Игнатьев. Его стало бить трусливой дрожью. Какие неприятные слова. Спокойно, спокойно. Веди себя по-мужски. В чем дело? Спокойно! Это же не зуб. Ни крови, ничего.

Доктор выбрал нужный лоток. Там позвякивало. Щипчиками достал и положил на низкий столик, на стеклянный медицинский квадратик длинную, тонкую, отвратительно тонкую, тоньше комариного писка иглу. Игнатьев беспокойно скосил глаза. Знать назначение этих вещей было ужасно, но не знать — еще хуже.

— Это что?

— Это экстрактор.

— Такой маленький? Я не думал.

— А она у вас, по-вашему, большая? — с раздражени­ем сказал ассириец. И сунул ему под нос рентгеновский снимок, на котором ничего, кроме туманных пятен, нельзя было различить. Он уже надел резиновые перчат­ки, плотно обтянувшие кисти и запястья, изогнутым пинцетом копался в блестящих кривых иглах, мерзко сужающихся щупах, вытаскивая нечто: пародию на нож­ницы с щучьей пастью. Резиновым пальцем ассириец почесал бороду. Игнатьев подумал, что доктор нарушил стерильность, и робко заметил это вслух.

— Какая стерильность? — профессор поднял веки. — Я надеваю перчатки, чтобы не запачкать рук.

Игнатьев слабо, понимающе улыбнулся. Правда, мало ли, и больные ходят... Он вдруг понял, что не знает, как будут ее вытаскивать: через рот? Через нос? Может быть, сделают разрез на груди? Или в той ямке между ключиц, где днем и ночью мягко тукает: то заспешит, то замедлит свой беспокойный бег?

— Доктор, а как…