Пропало созвучие (кают — Каялы), и строка провисла. Смириться с потерей — повторить дословный перевод. Придумать классическую рифму—нарушить органику «Слова», где свободно аукаются гласные и перекликаются согласные.
Перевод был напечатан, и только через три года я нашел спасительную букву — «и»...
Строка стала на крыло.
У меня часто спрашивают, как я переводил «Слово», зачем?
Вот ты подходишь к реке и видишь круги от всплесков язей. Их много, они волнуют. Река — живая...
Вот ты развел костер, посмотрел на реку — круги расходятся в другом месте. Но если их много, картина не меняется, — река живая...
Потери неизбежны, но если в одном месте ты потерял, в другом должен возместить «круги» и «всплески», создать звуковой мираж в духе автора.
В дословном переводе (кричат телеги в полуночи, будто лебеди испуганные) пропадает пронзительное слово
Рци — словно, будто...
Кто-то перевел это слово иначе:
Мое дело — ритм, след, звук.
Любой ценой, даже «затемняя» смысл, я решил сохранить это далеко слышимое, не смазанное, скрипучее слово:
Были случаи, когда мне же знатоки объясняли, почему именно так я должен был перевести. Я пишу об этом без иронии.
Вот оригинал:
Я перевел эту строку вольно:
И оказалось, я уже потом узнал, что
Свободный перевод может оказаться точнее буквального...
Первый вариант своего перевода я напечатал в 1980 году.
Окончательный (надеюсь) — в 1986-м.
Сотни раз я возвращался к нему или удалялся, чтобы приблизиться...
Я не рассказал о бессонницах и отчаянии, когда засыпаешь под обломками строчек, когда все не связывается, не срастается, не летит, не течет, и в кошмарном сне со скалы падает аккордеон, не знаю почему — аккордеон, ударяется о выступы и ломается, издавая жалобные звуки.
Я знаю, какой ценой дается стройность, и ненавижу, презираю всех, кто делает кривые стены, косые двери, хромые стулья, бездарные ткани. Чем они могут гордиться? В чем находят утешение, когда врасплох настигает мысль о смерти?
Я люблю кошмарные, как чернолесье, черновики и обкусанные гусиные перья Пушкина.
О благородстве
Если оглянуться на прошлое, то мы увидим, что наши предки не знали национальной вражды. Войны носили скорее религиозный характер Возьмем, к примеру, «Слово о полку Игореве». Игорь Святославич был в плену у Кончака, но через два года его сын Владимир Игоревич женился на Кончаковне. Мало того, бабушка Игоря, как и его невестка, тоже была половчанкой. Такие лесостепные браки в те времена — не редкость.
Нам бы поучиться тому, с каким благородством и достоинством в разные века наши летописцы решали национальные вопросы, как умели ценить человеческие качества и чувства побежденных. Вспомним «Сказание о Мамаевом побоище» или повести о Куликовской битве. Летописец оплакивает русских и татарских жен с одинаковой скорбью, с одинаковым чувством сострадания. Он слышит, как две свирели жалобно всхлипывают в ночи.
Это конец XIV века. А вот XVI век: «Сказание о царстве Казанском». Летописец одну из глав называет: «Побитие храбрых казанцев». Понимаете — храбрых! Уже в названии уважительное отношение к тем, с кем бились. Летописец сожалеет о пленённой Сююмбеке, казанской царице, говоря, что и красотой и умом она превосходит многих московских красавиц. Умели наши предки и в побежденном видеть достоинство, ум, красоту. Таких примеров немало, и не только в наших летописях.
Или мы все погибнем, или научимся любить друг друга. Ничего умнее не придумаешь...
Прощание с книгой
Вода — живое существо. Покрытая мазутом и мусором, она смотрит на людей и видит нас — в мазуте, с мусором в волосах, а нам кажется, что это вода грязная...
Вóды — лики народов, отражение совести людей, их культуры. Во времена «Слова о полку...» наши реки были чистыми и сильными. Человек мог напиться из любого ручья, из любой речушки.
Игорь Святославич хотел испить шеломом Дону. Если бы он теперь испил из Дона, то оказался бы в больнице. Как же нам жить дальше, и что будет с нашими реками через 1000 лет?
На глазах мелеют и пропадают притоки Волги, Дона, Днепра. Мелиораторы спрямляют их русла, и вода не задерживается в заводях, в затонах. Спрямлённые реки обречены на гибель.