Читатель предупрежден

Он любил этот маршрут не только потому, что он олицетворял собой стабильную и одновременно богатую жизнь: знакомство с благородными жителями этого квартала приятно щекотало его тщеславие. Он находился как бы за кулисами, но, хотя и невидимо, помогал беречь спокойствие и достаток сильных мира сего. Маршрут его пролегал через Парк-Лейн, потом по Маунт-Стрит до Беркли, поворачивал на Керзон-Стрит и обратно к Парк-Лейн. Забавно, как много информации можно было собрать о людях, хотя, казалось бы, они совершенно не обращали никакого внимания на солидную фигуру полисмена. Он хорошо знал, что происходит в его квартале. Кто куда пошел, какие у кого семейные неприятности и много другого о тех, для кого сам он существовал только как деталь, которой вечером говорилось несколько вежливых слов на прощанье.

У Риддла были любимые участки маршрута, точно так же, как были любимцы среди жителей квартала. Он знал имена некоторых из них, большинство шоферов принадлежало к его приятелям. Однако по отношению к большинству своих подопечных он вел себя, как квалифицированный гардеробщик, который номерки каждого гостя держит в голове и даже в огромной толпе не ошибется при выдаче соответствующей шляпы. Он ощущал себя добрым Боженькой, который заботится о своих овечках. И когда кто-то назвал его знатоком человеческой природы, это доставило ему больше удовольствия, нежели три кружки его любимого пива.

Определение «знатока человеческой природы» было дано ему одним из его «номерков». Когда-то в три часа утра номер одиннадцатый с Дорси-Стрит (молодой, а не старший) возвращался домой с вечеринки. Будучи сильно навеселе, номер одиннадцатый с Дорси-Стрит обнял почтовый ящик и сначала захотел непременно прочесть лекцию на астрономическую тему, а потом о противоречивости женской натуры. Его философское настроение было внезапно вызвано тем, что он только что получил отставку у своей невесты. Во время своего продолжительного разглагольствования он и назвал Леонарда Риддла знатоком человеческой природы. Он просто вел себя, как и все мы, когда под мухой желаем видеть в нашем собеседнике такой же выдающийся ум, как и наш собственный. Но с этого времени квартальный полюбил одиннадцатый номер. Это была еще одна причина, по которой улица Дорси, образующая небольшой тупичок в районе Маунт-Стрит, так его интересовала.

Теперь, однако, его интерес к этой улице был связан с не особенно приятными ассоциациями. Риддл знал там имена нескольких жителей. Например, номер девятый: прекрасный дом, в настоящее время переоборудованный в апартаменты, с неправдоподобной, чрезмерно высокой арендной платой. Семья Констеблей занимала квартиру на втором этаже. Как и большинство лондонских жителей, Риддл все знал о судьбе семьи Констеблей, но известие это дошло до него только недавно, когда эхо преступления донеслось до района Мейфер.

Бедная миссис Констебль! Сколько же раз она пыталась вытянуть из него информацию о работе полиции. Она сбегала по лестнице прямо на улицу с огромной шляпой в руках и, подпрыгивая, старалась приспособиться к его походке, задавая одновременно множество вопросов. А Риддл решительно не терпел, когда кто-то расхаживал вместе с ним по его маршруту.

Большинство ночей Риддл думал о ней. Было бы преувеличением сказать, что он был одержим ею, он ничем не был одержим. Но все это время, когда во всех газетах и по радио беспрерывно говорили о «Телефорс», он всегда, подходя к номеру девятому на Дорси-Стрит, замедлял шаг и глубоко задумывался.

Риддл не особенно интересовался выслеживанием преступников. Когда после облавы в одном из фешенебельных домов на Керзон-Стрит там был обнаружен игорный притон, он был совершенно ошеломлен. Несмотря на то, что он хорошо знал свой квартал, Риддл понятия не имел о существовании этого притона, пока его об этом не проинформировали. В течение долгого времени он чувствовал глубокую обиду на этот притон за то, что тот так прекрасно устроился за его спиной. Но в связи с последними событиями, он, как и большинство лондонцев, бессознательно искал каких-то объяснений. Другое дело, что он не любил об этом думать, он не любил думать ни о чем, что нарушало его спокойствие. Таков уж он был, и это его вполне устраивало.

В эту дождливую ночь — через несколько часов после дознания по делу о смерти Сэмюэля Констебля, — когда он проходил мимо газетного киоска, его глаза остановились на гигантском заголовке, оповещающем о последней сенсации. Он еще не читал вечерней прессы, у него не было на это времени. Он как-то неопределенно надеялся, что с Германом Пенником быстро будет покончено. Но красные буквы заголовка его горько разочаровали.

ПЕННИК В ПАРИЖЕ