Чочара

«К счастью», — хотела я добавить, но удержалась, потому что мне не терпелось уехать, пусть хоть с этим Розарио, которого я так ненавидела, лишь бы только вырваться с этой лужайки, до того тесно окруженной густыми апельсиновыми рощами, что она казалась мне тюрьмой. Мы попрощались с Винченцо, и он ответил нам, как всегда, с придурью:

— Вы уже уезжаете? Жаль, жаль. Ведь вы только что приехали! Почему бы вам хоть до августа не остаться?

Кончетта на прощание обняла нас и расцеловала в обе щеки, да так звонко и дурашливо, что эти поцелуи, как и ее слова, казались насмешкой. Наконец мы зашагали по тропинке, навсегда повернувшись спиной к этому проклятому розовому домику. На шоссе нас ждал грузовик. Мы сели в машину, Розетта рядом с Розарио, а я рядом с ней.

Розарио включил мотор и заявил:

— Внимание, поезд отходит в Рим.

Грузовик быстро тронулся с места, и мы проселочной дорогой помчались по направлению к Национальному шоссе. Было позднее утро; жгучее, сухое, полное веселой молодой силы июньское солнце палило вовсю; белая пыль покрывала дорогу, белыми стали от пыли и тропинки, ведущие к ней; стоило грузовику замедлить ход, как с деревьев, росших вдоль дороги, до нас доносилось стрекотание цикад, густо усеявших листву. И когда я слышала это стрекотание и видела эту белую пыль на дороге и на тропинках и жаворонков, которые клевали ослиный помет, а потом взмывали к сияющему небу, — у меня слезы навертывались на глаза. Да, это была деревня, милая моему сердцу деревня, где меня вскормили и вырастили; а теперь, когда начался голод и война, я вспомнила о ней, как вспоминают о старенькой матери, немало пережившей на своем веку и, несмотря на все, по-прежнему доброй, всезнающей и всепрощающей. Но эта деревня мне изменила, и все пошло прахом, да и сама я переменилась; а деревня осталась прежней, и солнце по-прежнему согревало своими лучами все, кроме моего застывшего сердца, прежним осталось стрекотание цикад, которое я так любила в молодые годы, когда радуешься жизни, и так досаждало мне теперь, когда уж не на что больше надеяться; прежним остался и запах сухой и горячей пыли, опьянявший меня, когда я была молода и рвалась к жизни, а теперь душивший, будто чья-то рука плотно закрывала мне рот и нос. Деревня изменила мне, и теперь я возвращаюсь в Рим без всяких надежд, близкая к отчаянию. Я потихоньку плакала и глотала соленые слезы, стекавшие по щекам; я все старалась отвернуться в сторону, чтоб меня не увидели Розетта и Розарио. Но все равно Розетта заметила и вдруг спросила меня:

— Отчего ты плачешь, мама? — спросила она так нежно-нежно, что во мне почти зародилась надежда: вдруг совершилось чудо и моя Розетта стала прежней. Обернувшись в ее сторону, я хотела что-то ответить, но тут увидела, что Розетта держит руку на самом бедре Розарио, и я вдруг вспомнила, что они вот уж несколько минут, как молчат и даже боятся пошевелиться. Тут я поняла, что это их молчание и эта их неподвижность были вынужденными: они позволяли себе у меня на глазах делать все, что им нравилось, а нежность в голосе Розетты была не нежностью невинности, а нежностью любви; без стыда и зазрения совести они предавались ей, покуда Розарио вел машину, в этот утренний час, как животные, которые могут любить друг друга в любом месте и в любое время дня. Тогда я сказала:

— От стыда, вот отчего я плачу.

После этих слов Розетта как бы захотела отдернуть свою руку, но проклятый Розарио снова схватил ее, прижимая к себе. Розетта с минуту сопротивлялась, а может, это мне только показалось, но затем покорно подчинилась ему; тут я еще раз поняла, что это для нее важнее моего, да и ее собственного стыда, если она еще могла теперь его испытывать.