Чочара

- Сними с себя сейчас же эту гадость!

Я бросилась на нее и хотела сорвать пояс. Розетта и тут не шевельнулась и не защищалась, она стояла с опущенной головой, как будто хотела прижаться ко мне. Я потянула за пояс, но он не поддавался, материал был крепкий, тогда я толкнула Розетту на кровать, она упала лицом вниз на одеяло, а я шлепнула ее изо всей силы по заду. Задыхаясь, я бросилась на свою кровать и крикнула ей:

- Ты что, не видишь, кем ты стала? Как ты можешь не видеть этого?

Я почему-то думала, что на этот раз она будет возражать, но она встала с постели и принялась рассматривать свои чулки, отстегнувшиеся от пояса, когда я пыталась сорвать его. На одном чулке сверху и до самого колена спустилась петля, Розетта увидела это, послюнила палец, чтобы остановить спускавшуюся петлю. Она сказала мне:

- Почему ты не спишь, мама? Ты знаешь, что уже очень поздно?

Она говорила спокойно и рассудительно, и я поняла, что теперь с ней ничего не поделаешь. Я бросилась на свою кровать и повернулась к ней спиной. Я слышала, что Розетта еще что-то делала, двигалась по сараю, видела ее тень на стене, но не повернулась к ней. Потом она задула свечу, в сарае стало совсем темно, и по скрипу ее кровати я поняла, что она легла и устраивается поудобнее, собираясь спать.

Теперь мне хотелось сказать ей так много! Пока горел свет и я видела ее, такую изменившуюся, ярость ослепляла меня и я не могла говорить. Но теперь мне хотелось сказать ей, что я ее понимаю; я понимала, что она совершенно изменилась и что теперь ей хочется быть близкой с мужчиной, чтобы почувствовать себя женщиной и стереть тем самым воспоминание о том, что с ней сделали марокканцы; понимала, что, претерпев насилие на глазах у мадонны, которая ничем не помогла ей, Розетта потеряла веру и теперь ей было уже совершенно все равно, что с ней будет дальше. Мне очень хотелось сказать ей все это, обнять ее, поцеловать и приласкать и поплакать вместе с ней. Но в то же время я чувствовала, что не могу больше говорить с ней, не могу быть с ней искренней, потому что она не только изменилась сама, но и меня изменила, и теперь между нами не могло больше быть тех отношений, какие были раньше. Я несколько раз думала - встану, перейду на ее постель, лягу с ней рядом и обниму ее, но каждый раз что-то останавливало меня и в конце концов я уснула.

На другой день и после было то же самое. Розетта почти не разговаривала со мной, и не потому, что обиделась, а просто ей не о чем было со мной говорить; Клориндо все время вертелся около нее, и уж хоть бы меня постыдился, так нет, щипал ее, обнимал, трепал за щеку и все такое прочее; а Розетта не противилась, ей нравилось быть покорной - она вроде даже была благодарна ему за его ласку; Кончетта только вспле-скивала руками и то и дело восклицала:

- Какая прекрасная пара!

У меня на сердце лежал камень, я страдала, но не могла ничего ни сделать, ни сказать, просто не могла - вот и все. Однажды я заговорила с Розеттой об ее женихе, который был в Югославии. Знаете, что она мне на это ответила:

- Он, конечно, тоже нашел себе какую-нибудь славянку. А потом, не могу же я его ждать всю жизнь.

Розетта теперь очень редко бывала дома, потому что Клориндо все время таскал ее с собой на грузовике, можно сказать, что грузовик стал для них домом. Надо было видеть, какой она была послушной, как бегала за ним. Стоит только Клориндо выйти на поляну и позвать ее, как она так и кидалась к нему. И звал-то он ее не по имени, а просто свистел, как зовут собак; и ей, наверно, нравилось, что он обращался с ней, как с собакой. Ясное дело, он привязал ее к себе тем, что жил с ней, как с женщиной, а она, испробовав однажды физическую близость с мужчиной, не могла уже отказаться от этого, как пьяница не может отказаться от вина или курильщик от табака. Да, ей теперь нравилось то, что марокканцы заставили ее испытать насильно; может, это было самым печальным последствием того, что с ней случилось, и я никак не могла привыкнуть к этому; разве это не ужасно, что вместо того, чтобы бежать от насилия, Розетта принимала, даже искала продолжения этого насилия!