Чочара

удалялся по направлению к морю, в небе один за другим раскрывались белые зонтики парашютов, а под каждым зонтиком висела и двигалась черная букашка: летчик. Всего в небе было сеть или восемь таких белых парашютов, очень медленно спускавшихся вниз: зенитки теперь уже больше не стреляли; подбитый самолет, неровно снижаясь, скрылся за холмом, откуда вскоре послышался очень сильный взрыв и больше ничего. Вокруг опять царила тишина, только издали, с той стороны, куда скрылись самолеты, едва доносилось какое-то металлическое жужжание; на мачере кричали и плакали беженцы; серебристые парашюты продолжали медленно опускаться вниз; а вся долина Фонди была теперь окутана дымом, через который там и тут пробивалось пламя пожаров.

Англичане пришли наконец, но только для того, чтобы разрушить дома беженцев; и в этом случае странное жестокосердие Микеле подтвердилось совершенно неожиданным для меня образом. В тот же вечер, когда мы разговаривали в шалаше, обсуждая бомбежку, Микеле вдруг сказал:

- Вы знаете, что говорили эти же самые беженцы, которые теперь хнычут над своими домами, когда газеты сообщали, что наши самолеты бомбили какой-нибудь город противника? Я своими собственными ушами слышал, как они говорили, что если эти города бомбят, значит, они этого и заслужили.

Я спросила:

- Разве тебе не жалко этих несчастных людей, которые потеряли свои дома, остались без ничего и должны будут бродить теперь по свету, как какие-нибудь цыгане?

А он мне:

- Мне жаль их, но не больше, чем тех, кто потерял СБОЙ дом еще до них. Я уже говорил тебе, Чезира: сегодня меня, завтра тебя. Они хлопали в ладоши, когда бомбили дома англичан, французов, русских; и вот теперь бомбят их дома. Разве в этом нет справедливости? А ты, Розетта, ты ведь веришь в бога, так скажи, не видишь ли ты в этом перста божьего?

Но Розетта, как всегда, когда речь шла о религии, ничего не ответила, и разговор на этом закончился.

После этой первой бомбежки беженцы всем скопом устремились в долину, чтобы убедиться своими глазами, что сталось с их домами, и почти все вернулись с радостной вестью, что их дома стоят невредимыми и что разрушения не были такими ужасными, как это казалось отсюда сверху. Было, правда, несколько убитых: старый нищий, спавший в полуразрушенном доме на окраине, и по странной случайности тот самый фашист по прозвищу Обезьяна, который грозил нам своим ружьем во время нашего пребывания у Кончетты. Погиб Обезьяна так же, как и жил: утром, пользуясь хорошей погодой, он пошел в Фонди и взломал там галантерейный магазин, бомба угодила прямо в этот магазин, и его труп был найден под развалинами среди тесемок и пуговиц, с зажатыми в руке украденными товарами. Я сказала Розетте:

- Пока умирают люди, как этот, пусть будет благословенна война.

К моему удивлению, по ее лицу потекли слезы, она вдруг заявила мне:

- Не говори так, мама... это тоже был бедный человек.

А вечером она захотела помолиться за упокой его души, которая была чернее его черной рубашки, надетой на нем в момент его смерти.

Я забыла сказать, что в эти дни умер еще один человек: Томмазино. Мне очень хорошо известно, как и почему он умер, потому что я находилась рядом с ним, когда произошел случай, из-за которого он умер. Ни дождь, ни холод, ни грязь не помешали Томмазино продолжать свои занятия торговлей. Он покупал продукты у крестьян, у немцев, у итальянских фашистов и продавал их беженцам. Продуктов было тогда уже очень мало, но он все равно спекулировал солью, табаком, апельсинами, яйцами, продавая все это по очень высоким ценам и порядочно на этом зарабатывая. Целый день он ходил по долине, презирал опасность, не потому, что был храбр, а потому, что любил деньги больше жизни; небритый, в засученных и рваных штанах, в грязных башмаках, он еще больше походил на вечного жида. Семья его уже давно жила в крестьянском домике, немного поодаль от дома Париде. Если кто-нибудь спрашивал у него, почему он не идет жить с семьей, Томмазино отвечал:

- У меня есть дела, я буду до последнего момента делать дела.

Под последним моментом он подразумевал последний момент войны, не зная, что дела он будет делать не до конца войны, а до последнего дня своей жизни.