Чорт в Ошпыркове (сборник)

Несмотря на то, что император и двор очень ценили доктора и изобретенное им средство, но освободить его от экзамена не могли. Увидев размеры костра, доктор предпочел отговориться недостаточной подготовкой и отложил экзамен до будущего года, обещая за это время повысить эффект своего лекарства до семидесяти процентов.

Врач этот отнюдь не являлся исключением: в противоположность ложной европейской гуманности, к больным и слабым физически в Юбераллии Относятся с презрением и если помогают им, то только с тем расчетом, чтобы вследствие этой помощи больной поскорее отправился в лучший мир.

– Иначе вся страна наша обратилась бы в лазарет, – говорили мне.

Больных и слабых не принимали даже в сословие преступников, так как они не могли работать; пока у них были кое-какие силы, они бродили по улицам и рынкам, занимаясь мелкими кражами, а потом умирали где-нибудь в лесу или на улице.

Сообразно этим взглядам тот врач считался наиболее искусным, который быстрее и вернее отправлял своих пациентов к праотцам. Мне пришлось на себе испытать искусство местных врачей.

Изредка страдаю я приступами лихорадки, подхваченной мною в тропиках во время одного из моих путешествий. Почувствовав приступ болезни, я по привычке попросил позвать врача.

Врач явился, глубокомысленно осмотрел меня, пощупал пульс, измерил температуру и, предварительно получив гонорар, приказал служителям раздеть меня догола и положить на землю в том самом дворике, который я видел из своего окна. Не пролежав и пяти минут, я взмолился вернуть меня в мою комнату, заявив врачу, что его средство сразу поставило меня на ноги. Врач не поверил мне и в подтверждение заставил меня протанцевать несколько самых сложных па, и когда мне это с большим трудом удалось, с самодовольной улыбкой заявил, что я не первый получаю исцеление с такой быстротой.

– Мое средство излечивает любую болезнь в полчаса.

Но тут же пожаловался, что он очень часто становится жертвой обмана: больные встают раньше времени и за это очень часто платятся жизнью. Он мог бы спасти и этих больных, но, к сожалению, только их смерть позволяет ему узнать об обмане.

Предупредив меня таким образом, врач ушел. Когда же дня через два он увидел меня здоровым, то очень удивился.

– Я был уверен, – сказал он, – что вы не прошли полного курса лечения. Вам следовало бы по крайней мере часа четыре пролежать на земле.

Меня заинтересовало, все ли лечатся по этой системе. Но кого я ни спрашивал, все отвечали, что предпочитают совсем не лечиться.

– Больные считают сами себя виновными в болезни, и кого постигает такое несчастье, тот отказывается от пищи и просит родственников не звать врача, чтобы не входить в излишние расходы.

Последнее было более чем благоразумно. Я тоже впоследствии следовал этому примеру и до сих пор наслаждаюсь полным здоровьем.

Прежде чем я освоился с жизнью в лучшей из стран и привык не нарушать принятых там обычаев, мне пришлось преодолеть целый ряд трудностей. И вряд ли бы я так скоро осилил их, если бы не догадка: я принял за правило во всех случаях жизни вести себя так, словно я имею дело не с людьми и вещами, а с их отражением в волшебном зеркале. Поступая так, я никогда не ошибался.

Так, разговаривая с оборванцем, я смело хвалил его наряд, удивлялся уму дурака, восхищался зрением слепою, красотой и молодостью сгорбленной старухи, мелодичностью барабанного боя и милосердием императора. Водовозную клячу я называл арабским жеребцом, покосившуюся набок хижину – коттеджем, зеленщика – негоциантом, мелкого воришку – государственным канцлером. И самый проницательный из моих собеседников не находил в этих утверждениях ни капли фальши.

Читатель может представить, как меня, отвыкшего в стране добродетельных гуигнгнмов от лжи и лицемерия, раздражал усвоенный в этой стране способ выражения своих мыслей. Но вспомнив, что и у нас в Англии не только при королевском дворе, но и в обществе обыкновенных горожан господствует та же условная ложь, я примирился с этой необходимостью.

Да и что, в сущности, менялось? Люди прекрасно понимали друг друга, и никто не обманывался в истинном смысле таких слов, как «милость императора», «добровольно явился», «отеческое внушение», «сознание своей вины». Голодный прекрасно знал, что он голоден, хотя его язык непроизвольно произносил заученное – «у нас нет голодных», притесняемый проклинал своего притеснителя, хотя и, проклиная, называл его не иначе, чем своим благодетелем.

Во всяком случае, даже и на этом языке мне удалось однажды высказать горькую правду в лицо самому королю: читатель узнает об этом, когда прочтет до конца мое правдивое повествование.