Чосер и чертог славы

Несмотря на то, что Чосер находился в доме Гюйака на правах пленника, он проводил с его женой немало времени. Розамунда была на несколько лет моложе Анри, но выше ростом. У нее была прекрасная светлая кожа, а у него обветренная и загрубелая. Чосер был околдован. Они беседовали о книгах и поэзии. Это с мужчиной беседуешь о чести и славе, а с женщиной — непременно о поэзии, красоте и любви.

Чосер отчетливо увидел Розамунду, читающую наизусть стихи. Кажется, в тот раз она желала продемонстрировать превосходство звучания французских стихов над английскими. Разумеется, это был не тот случай, чтобы спорить. В поэме подробно описывались тонкие, прекрасные черты воображаемой девушки, которая в каждой строфе, помянув тонкие брови и белую грудь, задавалась вопросом: «Suis-je belle? Ah, suis-je belle?»[28]

На первый взгляд, рефрен звучал как вызов, как кокетство, но в дальнейшем в настойчивых вопрошаниях девушки все больше слышались не уверенность, а, напротив, нотки мольбы, будто она — или сама Розамунда — искала у кого-то подтверждения, а может, и утешения. В заключительной строчке поэмы девушка вопрошает иначе: «Etais-je belle? Ah, etais-je belle?»[29] — словно смиряется с неотвратимым увяданием своей красоты, может быть, не завтра, но все равно в недалеком времени.

Чосер влюбился в Розамунду. В те годы он попросту не мог не влюбиться в красивую замужнюю женщину, которая была старше его всего на год или два. Так поступали все рыцари во время оно, если верить романам. И любовь его была такой же безнадежной. С той разницей, что не сулила ни счастливого, ни трагического конца. Одна из причин — Розамунда имела детей. В самом деле, у нее только что родился первый сын после двух дочерей. Дети были препятствием, о которых не принято писать в романах. Другой причиной было происхождение Чосера. Он не был не только рыцарем, но даже сквайром или на худой конец выбившимся в люди йоменом,[30] в то время как Розамунда де Гюйак привыкла видеть из любого окна замка бескрайние владения мужа, одного из самых могущественных феодалов Аквитании.

Все же когда Чосера выкупили и ему надлежало покинуть земли Гюйака, он посвятил Розамунде поэму. В поэме речь шла об освобожденном пленнике, который по-прежнему ощущает себя невольником любви к прекрасной даме. Уверенный, что никогда больше не увидит Розамунду, Джеффри решил вверить свои тайные чувства пергаменту. Изобретательно и затейливо он обыграл парадокс — освобождение из плена и пленение сердца любовью.

Джеффри оставил свои стихи в спальне Розамунды, где она не должна была обнаружить их немедленно. Впоследствии он не раз задавался вопросом, как часто она читает его строки, постоянно ли возвращается к ним или, пробежав единожды, отбросила в сторону или даже порвала.

Никакими сведениями о дальнейшей судьбе Розамунды де Гюйак он не располагал. Разумеется, годы должны были наложить на нее свой отпечаток — ведь он далеко не юноша, — она, наверное, стала мудрее. С самого начала их отношений он не питал надежд на ответную любовь, но сейчас думал — осталась ли в нем самом хоть искра того огня? Скоро все выяснится, хотя плаванию, кажется, не будет конца.

Пока они шли вдоль берега на попутном ветре, однообразие морской тишины прерывали малопонятные выкрики матросов, обращенные к юнгам, которые выполняли на корабле большую часть работы: «Тяни в булинь!», «Тащи!», «Береги парус!» — и прочие в том же: духе. Но после того, как они обошли мыс Де-ла-Гаг, погода резко изменилась, — они вышли в опасные воды, в настоящее открытое море, полное скал и небольших островков. Но даже такие клочки суши были обнадеживающими знаками. Для Чосера с товарищами открытое море — для них оно началось, когда они потеряли из вида сушу, — было лишь безбрежным водным пространством, где глазу не за что было зацепиться. На «Аурелиусе» закончилась пресная вода, и небольшой флотилии пришлось стать на якорь у острова, где было множество родников. Джек Дарт сказал, что их счастье идти в хорошо защищенном конвое, а то жители соседнего острова Сарк имеют привычку охотиться на беззащитные суда. Причем на этот раз он не преувеличивал. Насколько можно было различить сквозь пелену дождливой мороси, в нескольких сотнях ярдов разделявшей их водной поверхности на скалистом гранитном берегу стояли люди и внимательно наблюдали за кораблями.

В конце концов Джеффри Чосер нашел-таки для себя достойное занятие — рассказывать товарищам историю. Дело было так: Нед Кэтон попросил одолжить ему книжицу Боэция. Чосеру страшно не хотелось расставаться со своим сокровищем, он боялся даже думать, что книга окажется в чужих руках. И попытался отказать, сославшись на неразборчивый почерк.

— Я и сам-то порой не могу разобрать написанное, — сказал он, оправдываясь и при этом указывая на свои каракули. — И вообще, с чего это тебе захотелось читать, Нед? Надеешься утешиться философией?

— Нед искал что-нибудь попроще, — ответил за него Алан Одли.

— Тогда это вряд ли ему подойдет, — сказал Чосер с облегчением, пряча книжицу подальше от глаз.