Чосер

Первым плодом этого невероятного союза становится “Храм Славы”, комическая поэма из двух с лишним тысяч строк, последняя из которых неожиданный резкий выпад: “Но внешне пользовался он авторитетом”.

В действительности все содержание поэмы опровергает само понятие авторитета, Чосер смеется над ним и его вышучивает, напоминая об изменчивости фортуны и склонности людей превозносить ложных кумиров. На государственной службе он не раз имел случай убедиться в “хрупкости” авторитетов и неустойчивости людского мнения. Поэма насквозь иронична. Она написана старым английским восьмисложным стихом, традиционно использовавшимся в юмористических произведениях:

О вере и о браке,
Причудах ревности, рассудке и безумьи…

Это вольный, живой поток английского просторечья, нацеленный на вышучиванье всякого чванства и помпезной пышности и красивости. Чосер отваживается даже и на самоосуждение, распространяя излюбленную свою иронию и на самого себя.

Поэма начинается с видения, а вернее, с рассуждения о природе сновидчества. Обычно спорят о том, заимствовал ли поэт форму видения у французских авторов, в частности у Гийома де Лорриса с его “Романом о Розе”, что наиболее очевидно. Но не следует забывать, что сны и видения составляют существенную сторону и английского творческого воображения – это и “Видение о Петре Пахаре” современника Чосера Уильяма Ленгленда, и Кедмон, чье первое стихотворное произведение на английском языке предваряет видение. Создания Джона Беньяна и Льюиса Кэрролла испещрены снами. Чосер не только европеец, он плоть от плоти Англии, и “английскость” поэтического выражения – источник его силы.

“В десятый день декабрьский” сон переносит Чосера в храм из стекла, полный странных статуй и полотен. Стену украшает картина, посвященная падению Трои с изображением трагической любви Дидоны к Энею – эта знаменитейшая в Средневековье любовная история удостоена чести находиться в храме, посвященном Венере. Поэт покидает храм и, очутившись в бескрайней пустыне, взывает ко Христу, моля избавить его от призраков и иллюзий. Но, когда он обращает свой взор к небесам, на него обрушивается реальность во всей своей ощутимой телесности; реальность эта предстает ему в идее орла, гигантской птицы:

Сияла золотом она,
Виденьем из невиданного сна,
И золото ее глаза слепило,
Как будто небо невзначай зажгло
Второе яркое светило
И к нам полет видение вершило.

Орел мог прилететь из дантовского “Чистилища”, где в девятой песни он появляется, “сверкая златом оперенья”, и, выхватывая поэта из долины скорбей, уносит в огненную сферу. Подобное сходство побудило Джона Лидгейта, поэта XV века, объявить Чосера “английским

Данте”, но сразу же после появления в поэме орла Чосер так обращается к читателям:

Теперь пусть внемлет каждый,
Кто речь английскую способен понимать.

Нет, он не английский Данте. Не быть ему им. Чосер так же не может подражать Данте, как не может воспарить, когтимый достославной птицей. Вот почему орел в его поэме не наделенный даром предвидения символ умосозерцания, а велеречивый и высокомерный зануда, чьи речи в ушах навязли читателям Чосера. Его голосом могли бы вещать Джон Гауэр, или Ральф Строуд, или кто-нибудь другой из придворных. Истина заключается в том, что Чосер просто не способен долгое время сохранять серьезность и торжественность, соблюдать “высокий стиль”; присущий ему комический дар, подспудное чувство комического постоянно дает о себе знать, врываясь в ткань стиха. Орел завладевает поэтом и, летя с ним по воздуху, рассуждает о природе звука, о составе “Млечного Пути” и достоинствах поэзии Чосера. В этой изысканно-литературной и ученой поэме высмеивается всякая литературщина и напускная ученость. Английское воображение чурается высокопарности, издевается над “высоким слогом” и пародирует его, что позволяет Чосеру подтрунивать и над собственным творчеством, рисуя себя каким-то неотесанным мужланом, делающим робкие и неуклюжие попытки воспеть любовь:

Из кожи лезет петь хвалу
Той, что осталась недоступна.