ЧП на третьей заставе

Аверьян постоянно ловил себя на том, что он боится неизвестности, которую породила фраза, сказанная Юрком: «„Объявили тревогу!“ По какому поводу? Уж не стало ли кому-то известно, что минувшей ночью с особым заданием перешел границу чекист? И он где-то неподалеку от стражницы».

«Придут… А у тебя даже нагана нет. Не отстреляешься… Последней пули для себя не сбережешь. Выкурят из этой дыры, свяжут по рукам и ногам, отвезут на допрос к тому самому Щербаню, за которым ты пришел. И получится, как в той пословице: пошел за шерстью, а самого побрили».

«Выбраться! Вырваться!»

Но удерживала на месте привычка к дисциплине.

…И он уснул. Неожиданно, сразу. Привиделась ему Ольга. Взявшись за руки, они бежали по просторному лугу, где росли ромашки. Много-много ромашек. Цветы расступаются, открывая двум счастливым дорогу, а пропустив их, вновь встают непреодолимой упругой стеной. Но откуда-то взялся Борис Коган.

— Аверьян, Аверьян, — шепчет он.

Нет, это не Борис, это Юрко. Он дергает Сурмача за ногу.

— Славко вернулся.

Сурмач вылез из норы, отряхнул с себя солому.

— Такое случилось! Такое случилось! В Варшаве убили нашего президента пана Нарутовича. Кордон закрыли, поставили засады на тропах контрабандистов. — Юрко говорил шепотом.

— Что ж теперь?

— Славко думает, — заверил паренек.

На этот раз Юрко привел Сурмача уже не к пани Зосе, а к себе в комнату. Там их ждал Славко, встревоженный, хмурый. Строг. Сдержан. Это была первая черта его характера, о которой до сих пор не знал Аверьян.

— Обстановка изменилась. На границе усилены посты. Пришел приказ задержать всех контрабандистов.

Сурмач увидел в этом новую возможность.

— Так мы этого самого Миколу и возьмем под шумок!

— Не тот человек, — возразил Славка. — И где его теперь искать?

Но уходить отсюда с пустыми руками Сурмач не мог. Есть приказ: переправить па ту сторону хозяина магазина.

Да, обстановка измелилась. И если Сурмач вернется не солоно хлебавши, никто его не упрекнет. И, возможно, через какое-то время сделают вторую попытку взять Щербаня. Но этим будет заниматься уже не Аверьян. Он не виноват в неудаче, но… все равно причастен к пей. И потом, когда еще удастся сделать вторую попытку? Сколько уйдет времени? Месяц? Год? За это время пятерка, присланная Волком, соберет «наследство» и, натворив черных дел, уйдет восвояси. А люди, для которых это не останется тайной, будут думать: «ГПУ даром хлеб ест!»

— Я без Щербаня вернуться не могу! — решил Сурмач.

— Понимаю, — согласился Славко. — Пока он на кордоне — и взять можно, и переправить легче. А вернется в Краков, к себе в штаб, ну-ка добудь его. Надо помозговать. А это натощак у меня получается плохо. Юрко, как твоя картоха? Посинела от холода?

— Я ее в одеяло закутал, поставил на перину и маминой подушкой накрыл, — улыбнулся Юрко и, разведя руки в стороны, показал Аверьяну: «Во какая подушка!»

Здешние подушки Сурмач знал — была одна такая у Ольги. Спать на ней невозможно — гора горою. Но она считалась необходимой принадлежностью супружеской кровати, ее клали поверх одеяла, как некий символ, как украшение.

Заговорили братья о пустяшном. «Картошка… подушки…» и тревога на сердце начала опадать.

Вспомнив о своей Ольге, Аверьян подумал о Славкиной Зосе. Захотелось ее увидеть. «Какая она?»

— А пани Зоей все еще нет? — спросил он.

Славка на мгновение замялся. Вопрос застал его врасплох. Но он не думал что-либо скрывать от друга, просто подыскивал нужные слова.

— Лучше теперь вам не встречаться.

— За меня боишься или за нее? — насторожился Аверьян.

— И ни за тебя, и ни за нее. Зося знает, что я воевал в Красной Армии. Ну и обо всем остальном догадывается, — рассказывал Славко, — она мне немало помогает. Но после смерти президента пана Нарутовича Польша расколется на два лагеря. Вернее, она уже раскололась.

Сурмач не понимал, о чем идет речь. Он знал, что Нарутовича президентом выбрали недавно — в газетах писали. И, кажется, дружно. Он об этом сказал Шпаковскому. Тот покачал головой:

— Пан Нарутович — либерал, оп хотел, чтобы все жили одной, дружной семьей: Речью Посполитой. А в Польше есть и коммунисты, есть и фашисты.

— Кто же его убил? — спросил Сурмач, сочувствовавший президенту.

— Художник Невядомский. Фашист. 10 декабря президент посетил осеннюю художественную выставку. Невядомский выстрелил ему несколько раз в спину.

— Арестовали?

— Да.

— Почему же несчастье должно разделить Польшу? — недоумевал Сурмач. — Горе, наоборот, в кучу сбивает.

— При аресте Невядомский заявил, что Нарутовича на президентское место посадили евреи и враги Польши, — продолжал рассказывать Славко. — А пан поручик Костинский, начальник стражницы, уже зачислили фашиста Невядомского в «национальные» герои Польши.

— Твоя Зося тоже?

— Нет, она умница. Но пока ничего конкретного о моей работе она не знает. И лучше ей не знать. Как все теперь повернется — неизвестно. Может, ей придется расставаться со стражницей.

После хорошего сытного ужина друзья проболтали о всякой всячине чуть ли не до утра. Аверьян рассказал о том, как женился:

— На Ольге… Она нам в Журавинке помогала. Помнишь?