Чрево Парижа. Радость жизни

Шанто не мог даже протянуть руки, чтобы подхватить и удержать внука. Как он ни раздвигал колени, хрупкие пальчики ребенка цеплялись за его брюки, и тогда Шанто протяжно стонал. Ребенок, живя подле Шанто, уже привык к постоянным жалобам старика, и в его еще незрелом сознании сложилось представление, что все дедушки так болеют. Но сегодня при дневном свете, когда Поль, добежав до него, припал к его коленям и поднял личико, он перестал смеяться, робко взглянув на деда. Изуродованные руки старика казались чудовищными обрубками; лицо, изборожденное багровыми морщинами, искаженное от страданий, клонилось вправо, тело было покрыто шишками и буграми, старик напоминал плохо реставрированную каменную статую святого. И Поль, разглядывая дедушку при свете яркого солнца, удивлялся, какой он старый и больной.

– Еще раз, еще раз! – кричала Полина.

И девушка, полная здоровья и бодрости, заставляла ребенка бегать от деда, погруженного в свои страдания, к отцу, снедаемому страхом за будущее.

– Может быть, он будет поумнее людей нашего поколения, – сказала она вдруг. – Он не станет утверждать, будто его жизнь разбита из-за химии, и поверит, что можно жить, даже зная, что в один прекрасный день умрешь.

Лазар смущенно засмеялся.

– Ну, – проговорил он, – у него будет подагра, как у папы, а нервы еще похуже моих… Погляди, какой он слабенький! Это закон вырождения.

– Не смей так говорить! – закричала Полина. – Я его воспитаю, и ты увидишь, он будет настоящим мужчиной!

Наступило молчание. Полина взяла ребенка и с материнской нежностью прижала к груди.

– Отчего ты не выходишь замуж, если так любишь детей? – спросил ее Лазар.

Полина остолбенела:

– Да ведь у меня есть ребенок! Разве ты мне его не подарил? Выйти замуж! Да никогда в жизни!..

Она укачивала маленького Поля и, весело смеясь, рассказывала, что кузен обратил ее в свою веру и она поклоняется великому святому – Шопенгауэру. Она хочет остаться старой девой и посвятить свою жизнь борьбе с человеческими страданиями. Полина действительно воплощала в себе отречение, любовь к ближнему и доброту, которую она расточала заблудшему человечеству. Солнце тонуло в безбрежном море; с побледневшего неба спускалась умиротворяющая тишина, ясный день клонился к закату, беспредельность вод и беспредельность эфира сливались в его мягком сиянии. Где-то, совсем далеко, словно звездочка, маячил небольшой белый парус, но и он померк, едва светило скрылось за четкой и простой линией горизонта. Тогда на неподвижное море тихо сошли вечерние тени. Стоя на террасе в синеющих сумерках, между стонущим стариком и удрученным Лазаром, Полина продолжала весело смеяться, укачивая ребенка. Она отдала все, что у нее было, но в ее смехе звенело счастье.

– Что ж, мы сегодня не будем обедать? – спросила входя Луиза, принарядившаяся в серое шелковое платье.

– У меня все готово! – ответила Полина. – Не знаю, что они там делают в саду.

В эту минуту пришел аббат Ортер. У него был такой растерянный вид, что все с тревогой стали его расспрашивать, в чем дело, а он, не найдя слов, чтобы смягчить удар, сказал напрямик:

– Вероника повесилась в саду. Мы только что ее нашли на старой груше.

Раздался крик изумления и ужаса, лица всех покрылись бледностью, словно их коснулось дыхание смерти.

– Но почему? – воскликнула Полина. – У нее не было никакой причины… она даже начала готовить обед… Боже мой! Уж не из-за того ли, что я ей сказала, будто она переплатила за утку десять су!

В это время подошел и доктор. В течение четверти часа он тщетно старался вернуть к жизни Веронику, которую с помощью Мартена перенесли в сарай. Разве можно было предвидеть, на что способна старая полупомешанная служанка? С самой кончины своей хозяйки она не могла утешиться.

– Смерть, должно быть, наступила быстро, – сказал он, – она повесилась на тесемке от передника.

Лазар и Луиза молчали, похолодев от страха. Шанто, до сих пор не проронивший ни слова, вдруг вспылил при мысли об испорченном обеде. И этот несчастный, безрукий и безногий калека, которого укладывали спать и кормили, как ребенка, этот жалкий получеловек, жизнь которого была сплошным воплем муки, в негодовании воскликнул:

– Убить себя – какая глупость!