Чрезвычайные обстоятельства

– Есть по три дня отпуска!

– Законного! – подполковник поднял указательный палец.

– Есть, законного!

– Да не галдите вы, скворцы! – поморщился Скляренко, из широкого нагрудного кармана достал два неприметных, склеенных из плотной бумаги конверта, на которых черной шариковой ручкой были написаны адреса, один конверт вручил Загнойко, другой Ильину. – Это отдадите вместе с гробами тем, кто будет принимать. Ну, дуйте! – Скляренко развернул солдат, словно мальчишек и толкнул под лопатки. – Счастливого пути!

Пока «черный тюльпан» не поднялся в воздух и не набрал нужную высоту, чтобы прыжком перемахнуть через Гиндукуш, с которого за самолетом, кстати, следило немало чужих глаз, а стволы крупнокалиберных пулеметов повторяли самолетные «коробочки», Скляренко не покидал аэродрома, до боли всматривался в яркое небо, глядя, отмечая как большой «черный тюльпан» превращается в маленький серебряный крестик, в точку; уехал только тогда, когда самолет исчез за жаркой, невесомо подрагивающей в сиреневой дымке обрезью хребта…

Траурный воздушный грузовик шел до Москвы, там дороги сопровождающих разветвлялись. Загнойко держался Ильина, сонно поглядывал в маленькое слепое оконце, – Ильин оставался в Москве, а Загнойко надо было добираться до Рязани, потом дальше – на Оку, в село с простым русским названием. Загнойко всякий раз забывал, как оно зовется – пробовал запомнить, повторял, но название никак не удерживалось в памяти – выскальзывало. Есть слова, которые мертво прилипают, а есть такие, которые держи не держи – не удержишь.

– Чем хорош полет в Москву? Из Ташкента, например? – спросил Ильин и, не дожидаясь ответа, сказал: – В три часа дня отбываешь из Ташкента, в три часа дня прибываешь в Москву.

– Ну? – не поверил Загнойко.

– Мы идем против часовых поясов, перемещаемся со своим часом, вместе с солнцем. Понял?

– Понял, – сказал Загнойко, хотя по глазам его было видно – ни шута он не понял.

– Досталась нам с тобой миссия – хуже не придумаешь, – сказал Ильин.

– Ага!

– А если родственники вздумают вскрывать Пашкин гроб? Отец с матерью, например? Что они там найдут?

– Так ведь нельзя же!

– Это нельзя нам, мы подчиняемся приказу, а попробуй приказать им! Пошлют на три буквы и еще чем-нибудь огреют.

– Задача! – односложно проговорил Загнойко.

– Особенно если у Пашки Барабанова родители такие же, как и он, – могут и за топоры взяться, – Ильин по-детски шмыгнул носом. – Хорошо, что велено являться не по адресам, а в военкоматы – так лучше. Военкоматы разберутся, помогут… – Ильин в несколько часов стал совсем взрослым человеком, этаким внушающим почтение старцем, лицо его покрылось озабоченными морщинами, глаза посветлели, словно малыш Ильин силился что-то понять, но никак не мог: голова была забита другим, не было в ней места для осознания простейших истин. – Только к чему это жесткое предписание – прежде всего в военкомат, а уж потом по семьям? А если мне захочется вначале поцеловать свою мать, и лишь после – в военкомат? Тем более, если это по дороге. Гроб-то я не на закорках же волоку!

Загнойко прикинул размеры хрупкого Ильина и поставил его под большой металлический гроб, рассмеялся – гроб расплющит Ильина. Как бронетранспортер печальную четверку.

– Не находишь, что наши командиры жестоки? – спросил Ильин.

– Не знаю.

– А я нахожу, – в Ильине зрел бунт.

– Все равно ты подчинишься приказу, – Загнойко словно бы проснулся, в сонных глазках его появился живой блеск, – у меня в Москве, например, никого нет, поэтому и выбора «или-или» нет – я прямиком потопаю по адресу, больше мне некуда. И ты ведь тоже в военкомат прямиком потопаешь… Приказа не ослушаешься. А? Я тебя знаю!

– Наверное, – неохотно согласился Ильин.

Москва распорядилась по-своему – в городе стало больше неразберихи, транспорт ходил с перебоями, улицы удивили Ильина своей неухоженностью, замусоренностью, словно бы кто-то специально бросал на асфальт смятые сигаретные пачки, сплющенные картонные стаканчики из-под дешевого мороженого с торчащими из них плоскими деревянными лопаточками наподобие тех, которыми пользуются врачи «ухо-горло-нос», обрывки газет, обертки из-под конфет и даже из-под дрожжей, что уж совсем удивительно – дрожжи всегда считались товаром дефицитным, – кусками хлеба. Это совсем никуда не годилось: бросать на землю хлеб – великий грех, тот самый, за который нет прощения.

Ильин вначале трясся в электричке, крепко прижимая к себе сумку с популярной надписью «монтана», хотя не был уверен в принадлежности этой сумки к итальянской фирме, – сумку Ильин снял с убитого душка, своего ровесника, – потом сел в один автобус, чей маршрут оказался укороченным ровно в три раза, сведения, которыми его снабдили, были старыми, собственная память тоже подвела. Впрочем, память здесь ни при чем – просто городские власти зарабатывали деньги, обдирая население на транспорте – на том же отрезке пути с человека, оказалось, можно брать не пять копеек, а пятнадцать.