Чтения и рассказы по истории России

Из деятельности Димитрия Ростовского можно видеть, какую пользу приносили русской церкви архиереи из ученых малороссиян, вызванных Петром для распространения образования в духовенстве. Ученый ростовский митрополит, завещавший постлать свой гроб черновыми бумагами своих сочинений, отличался не одною ученостью: церковь причла его к лику святых. Но в лике святых Димитрий не один из числа современных Петру архипастырей и сотрудников его. Церковь прославила также епископа воронежского Митрофана, знаменитого не школьной ученостью, но святостью жизни и усердным радением о благе России, России преобразовывавшейся. Митрофан прославлял намерение Петра относительно заведения флота и убеждал народ всеми силами помогать своему царю в великом деле. Но одними словами воронежский епископ не ограничивался: он привез Петру последние оставшиеся в архиерейской казне 6000 рублей на войну против неверных и постоянно потом отсылал накопившиеся у него деньги к государю или в адмиралтейское казначейство с надписью: «на ратных». Петр горько оплакивал кончину святого старца и, разумеется, не раз потом должен был вспомнить о воронежском епископе, когда слышал о неудовольствиях и жалобах на тяжкий труд, лишения, пожертвования, наложенные на русских людей трудным делом преобразования. Некоторые архиереи не могли переносить ограничения своих доходов вследствие учреждения монастырского приказа; они не хотели понять, что если бы они более или менее подражали Митрофану Воронежскому и Димитрию Ростовскому, то не было бы монастырского приказа и ненавистный им начальник этого приказа МусинПушкин не нападал бы, по их выражению, на церкви божии. «Какое мое архиерейство, что мое у меня отнимают? Как хотят другие архиереи, а я за свое умру, а не отдам, шведы бьют, а все за наши слезы», – говорил нижегородский митрополит Исайя. Такие выходки со стороны пастырей, разумеется, должны были действовать на мирян, которые также вопили против тяжких поборов людьми и деньгами, против того, что не знают покоя от сильных движений преобразования, от этих новизн, от этих беспрестанных новых требований правительства. До нас дошли заявления этих неудовольствий; историк не может отвергнуть их, историк должен был бы предположить их, если б даже его источники и ничего о них не говорили. Неудовольствие было и выражалось иногда резкими словами; преобразователя называли антихристом, царем ненастоящим, подмененным или при самом рождении, или во время заграничного путешествия; но собственно в Великой России далее слов не шло. То была страна земских людей, тех сильных людей, которые в начале XVII века выдержали смуту и низложили ее и которые теперь, в начале XVIII века, выдерживали тяжести преобразования. Здесь неудовольствие не могло обнаружиться на деле, восстанием против правительства сильного, разумного, благонамеренного, народного, в смысле охранения высших народных интересов, а не долгополых кафтанов. Здесь неудовольствие не могло обнаружиться восстанием против правительства, умевшего извлечь лучшие силы из народа и сосредоточить их около себя, около преобразователя: следовательно, на стороне преобразования были лучшие, сильнейшие нравственно люди; отсюдато сильное, всеобъемлющее движение, которое увлекало одних и не давало укореняться враждебным замыслам других; машина была на всем ходу; можно было кричать, жаловаться, браниться, но остановить машину было нельзя. И вот в Москве, около Москвы, во всей Великой России спокойно, несмотря на то, что царь редко живет в Москве; царя нет повидимому, но чуется всюду присутствие нравственной силы, нравственного величия. Неудовольствие обнаруживается на деле, восстаниями только на окраинах, в степях. В то время, как Россия устремилась за новой жизнью к западному морю, степь, оттягивавшая столько веков Россию к Азии, степь подала протест. Степь, казаки – одно прибежище, одна надежда для недовольных, которых покой был нарушен тряской, разнообразием нововводимой европейской жизни и которые хотели восстановить прежнее азиатское, степное однообразие.