ЧТИВО

Я увидел перед собой туннель тихой улицы, полуголые неподвижные деревья и в самом конце – массивную громадину Дворца культуры. Но Дворец странным образом приблизился. Он стоял на расстоянии вытянутой руки, хоть пощупай, пугающе отчетливый, будто вырезанный из толстого коричневого картона, с черными прямоугольниками окон, в которых не было не только света, но и стекол. Мертвая театральная, точнее, оперная декорация, до такой степени реальная, не затуманенная привычной дымкой, вечным смогом, отдаленностью, что я подумал: из города выкачали воздух. Я стоял и смотрел, не в силах оторвать глаз от этого архитектурного монстра и перевести взгляд на что-нибудь другое.

Тут на балкон вышел заместитель комиссара, или как там его, короче, полицейский в штатском, перегнулся через ржавые перила и рукой подал кому-то знак. Потом выпрямился и тоже посмотрел на Дворец и выцветшее синее небо за ним, снизу подсвеченное анемичной красноватой зарей.

– Схватите воспаление легких, – сказал он.

– Да нет. Мне не холодно.

– Идите обратно.

Мы вернулись в комнату. Я услышал шум на лестнице, громкие голоса, кто-то топтался за дверью. Наконец вошли несколько мужчин; один из них, в сером халате, тащил огромный чемодан. Наверное, следственная бригада. Известный ритуал. Привычная картинка нашей повседневности.

Один из мужчин, постарше, вероятно врач, конечно же, сбросил плед и склонился над телом молодой женщины. Что происходит, подумал я. И что будет дальше. Чем это кончится. И что я делаю и этой обстановке, которую словно видел когда-то во сне. И себя тоже словно вижу во сне.

– Значит, вы не можете сообщить анкетные данные покойной?

Да, и терминология соответствующая. Он ко всему еще чуть-чуть заикается.

Легонько – только чтобы придать своей речи изысканность. Нынче заикание в моде: это свидетельствует о глубокомыслии и некоторой противоречивости суждений, апломбе и одновременно склонности к детальному анализу.

– Не знаю,– ответил я, стуча зубами.– Впрочем, кажется, ее зо… звали Верой.

– А где ее одежда?

– Одежда? Должна где-то быть. Может, в ванной.

Мне стало стыдно. Я машинально проверил, на месте ли штаны. Хоть бы уже это кончилось. Хоть бы вообще не начиналось.

Корсак пошел в ванную и через минуту вернулся с пустыми руками.

– Зажги свет,– деловито распорядился тот, что принес чемодан. Кто-то щелкнул выключателем. Я зажмурился от резкого света.

– Ну что ж, – произнес заместитель комиссара, предварительно помычав.

Но тут один из бригады протянул в нашу сторону поблескивающий на свету скальпель.

– На простыне следы спермы.

– Матерь Божья. Не может этого быть. Я аккуратный, – тихо простонал я.

Все на меня уставились. Откуда-то из путаницы улиц за окном донесся вой сирены. Истерический, как сигнал «скорой».

– Прошу прощения,– сказал человек со скальпелем. – Это засохший крахмал.

И на том спасибо, подумал я. Почему я не умер раньше. Сколько было возможностей. Все идет кувырком. Уже который год.

– Ну что ж, – повторил Корсак. А я ужасно не люблю, когда мысль начинают излагать со слов «ну что ж». – Поедем в комиссариат.

Я наспех оделся, достал из шкафчика документы – сам достал, по собственной инициативе, – и в сопровождении Корсака и двух пришедших с ним полицейских вышел на лестничную площадку. Двери соседних квартир были приоткрыты, меня провожали не меньше дюжины глаз. Наплевать, подумал я. Теперь уже наплевать. Так должно было кончиться. Но что должно было так кончиться.

Моя жизнь. Моя судьба. Мое невезение.

Внизу возле дома, рядом со «скорой помощью», стоял легковой автомобиль. На крыше крутились разноцветные маячки. Я заметил, что левый – красный, а правый – синий. Раньше уводили пешком. Иногда увозили на поезде.

Оба полицейских сели спереди, а мы с Корсаком – сзади. Машина выехала на сумрачную улицу и сразу попала в пробку. Под блеянье клаксонов мы медленно катили к площади Трех Крестов. Вялое движение в вялом городишке увядшего континента, подумал я. Руины позабытых войн, преставившихся режимов, незавершенных цивилизаций. Какая-то утренняя звезда, наверняка поддельная, таращилась на долину улицы.

– Я, кажется, умираю, – прошептал я.

– Что вы говорите? – очнулся блондин. В свете уличного фонаря я увидел его аккуратную макушку. Вероятно, он очень заботится о своих мягких, как цыплячий пух, волосенках, упрямо отступающих к затылку. Педант. Боязнь облысеть приучает мужчин к педантичности.

– Мне нехорошо. Все еще темно. Который час?

– Девятнадцать,– сказал он, поглядев на пустое запястье.

– Девятнадцать? – переспросил я. – А мне казалось, раннее утро. Я где-то потерял целые сутки.

Что случилось. Что со мной случилось. Откуда я все это знаю. Кто-то мне рассказывал. Или я читал в газете. Он так печется о своих волосах, а у меня волос слишком много. Я бы мог оставить их ему в наследство. Мне они уже надоели.

– Посмотрите. Горбачев идет, – сонно сказал я.

– Где?

– Вон там, возле бутика. Все, уже вошел в подъезд.

Корсак поглядел на меня настороженно.

– Врач был похож на Юлия Цезаря.

– Какой врач?

– Тот, что приехал с вашей бригадой. Вы, наверно, кроме права изучали психологию?