Что будет дальше?

Окрестности небольшого университетского городка, где жил Адриан Томас, — бывшие фермерские наделы, постепенно выкупавшиеся под жилье, — были застроены удобными и, в общем-то, недешевыми коттеджами, которые по размерам и уровню комфорта походили скорее на небольшие особняки. Каким-то образом среди этих коттеджных поселков остался нетронутым уголок дикой природы — невысокий холм, который местные жители упорно именовали «горой», хотя, если смотреть по карте, это был не более чем бугорок, слегка возвышающийся над окрестной территорией. На вершину горы Поллукс вела извилистая тропинка, с которой в нескольких местах открывался живописный вид на долину. Прожив в этих краях много лет, Адриан внутренне так и не смирился с тем, что рядом с горой Поллукс нет горы Кастор.[1] Еще его всегда интересовало, кто же назвал эту горушку столь претенциозно. Он полагал, что, скорее всего, это был какой-нибудь ветхозаветный профессор, который лет двести назад, облаченный в черный шерстяной костюм с накрахмаленным белым воротничком, вбивал основы классического образования в головы студентов, подвизавшихся в этом колледже. Впрочем, сколь ни безвкусно было название сей детали ландшафта и сколь ни нелепым казалось именовать ее звучным словом «гора», профессор Адриан Томас много лет назад полюбил гулять по ее склонам. Это было тихое, весьма уединенное место, к которому испытывали теплое чувство и городские собаки — те, которых хозяева, полагаясь на добродушие их нрава, спокойно отпускали гулять без поводка. Собаки никогда не мешали профессору Томасу наслаждаться одиночеством и размышлять о своем. Именно туда, на вершину горы Поллукс, он и направился, покинув кабинет врача.

Свой старый «вольво» он припарковал на небольшой площадке у подножия холма — там, где начиналась тропинка, взбегающая на вершину. Вообще говоря, соваться в весеннюю грязь в туфлях, а не в сапогах или туристских ботинках было глупо. Деликатная обувь могла и не выдержать столь сурового испытания.

Пробираясь по раскисшей тропинке, Адриан несколько раз мысленно напомнил себе, что теперь уже все равно: судьба обуви его больше не должна волновать.

Наступал вечер. Адриан чувствовал, что становится холоднее. Одет он был вовсе не для прогулки на свежем воздухе, в особенности под вечер, когда от каждого дерева, от каждой ползущей по земле тени веет еще по-настоящему зимним холодом. Впрочем, теперь ему это должно быть совершенно безразлично, как и мгновенно промокшим насквозь туфлям.

На тропинке не было ни души. Даже вездесущих золотистых ретриверов, вечно ищущих что-то в ближайших к тропинке кустах, и тех не было видно. Адриан мрачно совершал привычное восхождение в полном одиночестве. Впрочем, последнему обстоятельству он, пожалуй, был даже рад. Ему казалось, что попадись сейчас навстречу живая душа — и он не выдержит и начнет изливать свои чувства первому встречному человеку: «Я страшно болен. У меня такая болезнь, про которую вы даже не слышали. И эта болезнь убьет меня. Но сначала — еще до того, как умереть, — я перестану быть самим собой. Вообще перестану быть человеком».

«Даже если у тебя рак, — размышлял Адриан, — или, например, тяжелое заболевание сердечно-сосудистой системы, ты в любом случае остаешься собой до тех пор, пока хоть как-то сопротивляешься болезни, как-то держишься, — в общем, до тех пор, пока недуг тебя не доконает». Злость закипала в душе, Адриану хотелось обрушить ее хоть на что-нибудь — что-то ударить, сломать… Взяв себя в руки, он по-прежнему мрачно продолжил свой путь к вершине холма.

Он прислушался к собственному дыханию. Надо же: ровное, абсолютно нормальное. Он даже ни капельки не запыхался. Это уже просто-напросто несправедливо. В такой день, после всего, что пришлось выслушать, он предпочел бы, чтобы из его груди вырывалось сдавленное прерывистое сипение: оно бы, по крайней мере, помогло объявить окружающим и всему миру, что дела совсем плохи и скоро ему конец.

Примерно через полчаса Адриан Томас был уже на вершине. Все как всегда. Последние лучи солнца уже не без труда перебирались через гребни холмов на западной стороне горизонта. Адриан присел на выступ известняковой скалы, обнажившейся, видимо, в эпоху последнего оледенения. Внимательно осмотрев долину, которая раскинулась перед ним, Адриан пришел к выводу, что скромная и неяркая весна Новой Англии за последние дни значительно укрепила свои позиции в поединке с отступающей зимой. Тут и там виднелись первые весенние цветы, в основном желтые и лиловые крокусы. На деревьях набухали почки: они придавали ветвям легкий зеленый оттенок. Чем-то этот зеленоватый налет напоминал первые признаки щетины на щеках мужчины, не брившегося день-другой. С юга на север над головой Адриана пронесся клин канадских гусей. Их хриплые голоса еще долго отзывались эхом в бледно-голубом небе. Все было настолько привычно и обыкновенно, что профессор почти по-детски обиделся, словно его обманули, одурачили: все, что происходило с ним, категорически не совпадало по тональности и ритму с тем, что творилось в окружающем мире.