Что было и что не было

Воспоминание о недавних жестоких поражениях на фронте, приписываемых изменам и нерадению начальства, возникшие неизвестно почему затруднения со снабжением столицы, объясняемые публикой порой даже тем, что дефицитную тару отнимал для своей минеральной воды пресловутый Куваки, пользовавшийся связями в «сферах» авантюрист. И наконец, скандальная трагикомедия с убийством Распутина и не менее скандальные, внезаконные и внесудебные санкции для участников его, создавшие в народе впечатление, что, вот «один мужик до царя добрался, и того баре убили». Но так как это баре, их не судили и в тюрьму не посадили. Мужиков, значит, и убивать можно. Все это, вместе с чудовищными по лжи, бессовестными сплетнями о Царице и Великих Княжнах в связи с их работой в качестве сестер милосердия в офицерском госпитале, совершенно растлевало сознание широких масс столицы. Сказать, что это порождало «революционную сознательность», никак нельзя: сильный и уверенный в себе человек (вроде Клемансо) в короткий срок вернул бы разболтавшиеся мозги в исходное положение. Но — как выразился очень правый человек, В. В. Шульгин: «Все державы мобилизовали свои лучшие силы, а у нас «святочный дед» (Горемыкин) премьером. Вот где ужас. Вот отчего страна была в бешенстве…»

Разумеется, это «бешенство» никак не могло стимулировать и собственно революционные ячейки, деятельность которых в конце прошлого столетия до 1909 года неизменно нарастала, а затем пошла на снижение, и в первые годы войны они впали в анабиотическое состояние. Теперь они пытались проснуться — в частности, стали чаще те «сходки», которые посещала одна из снимавших комнату в нашей квартире курсисток. Ее аполитичная сожительница, землячка-подруга, говорила, что она «большевичка». Тогда это крайне редкое понятие звучало совсем по-иному: оно еще не сочилось кровью и не веяло трупным смрадом, а было вроде как препирательство по поводу того, чем креститься: щепотью или двуперстием. Вдобавок «большевичка» была отменно некрасива и, зная это, особенно настаивала на «товарищеском» к себе отношении и, здороваясь, крепко по-мужски жала руку. Но, впрочем, очень обижалась, если, расходясь после «собрания», ей не подавали пальто или не пропускали первой в дверь…

И вот «оно» произошло, то, что обычно называют революцией, но что по существу не было ею: революция началась после падения монархии, а самодержавие самосильно рассыпалось в прах.

Однако судьбе было угодно не сделать меня «свидетелем истории» (во всяком случае — этой истории).

Наш общий приятель, мобилизованный студент, кончал военное училище и должен был отправиться на фронт. Мы старались устроить ему достойные проводы, но водки (спиртные напитки были запрещены в продаже с начала войны), не имея никаких связей в соответствующих кругах, не достали, зато на закуску раздобыли отменную копченую рыбину, которую втроем и потребили. Мне — по жребию — досталась серединка, приятелю студенту — часть, ближе к голове, а юнкеру — к хвосту.

Когда через два дня новоиспеченный прапорщик зашел, чтобы с нами перед отъездом попрощаться, мы оба в своих комнатах лежали пластом, отравленные рыбьим ядом и вдобавок слепые, как кроты, — в этом яде, оказывается, есть атропин, и он расширил наши зрачки до того, что мы различали только свет и тень. Положение приятеля оказалось настолько серьезным, что его вскоре отвезли в госпиталь. А я две недели отходил дома.

И только от «вестников»: весьма мило взявшей на себя роль сестры милосердия курсистки-соседки (не большевички) и земляка-однокашника, студента Военно-медицинской академии, последовательно узнавал, что начались массовые демонстрации, что казаки объявили нейтралитет и толпу не разгоняли, что взбунтовалась рота лейб-гвардии Волынского полка, что к ней присоединились другие, что еще «верные» и уже «неверные» правительству части перестреливались через Неву, что у бунтовщиков не оказалось офицеров, которых на Выборгской стороне заменили студенты старших курсов Военно-медицинской академии, уже побывавшие на летней практике на фронте.

Когда победа бунтовщиков стала несомненной и шло уничтожение оставшейся до конца на посту полиции, я решил, что снятые с фронта части будут осаждать взбунтовавшийся Петроград, как «версальцы» — ставший коммуной Париж, и спешно отправил телеграмму родителям о высылке мне денег на случай, если осада затянется. Телеграмма исправно дошла, и деньги были получены. Но в маленьком городке все известно, и, поскольку я написал, что заболел, горячие молодые головы решили, что я «жертвою пал в борьбе роковой любви беззаветной к народу» и готовили мне торжественную встречу. И только последующие разъяснения избавили меня от более чем незаслуженного триумфа.