Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Во дворе лежали пятна света. Они падали из окон. Освещенных окон было немного. Темные походили на проруби. Тусклый блеск стекол усиливал это сходство. Из окна дяди Ваниной комнаты все еще доносились переборы гармони. Горел свет и в комнате Елизаветы Григорьевны. Вековуха спала. Я видел Галкины окна. На одном из них штора была задернута неплотно. Иногда мне удавалось рассмотреть Галку: она подметала пол, переставляла что-то с места на место.

Пахло прелыми листьями и еще чем-то, очень знакомым. Листья были мокрыми, и пожухлая трава тоже была мокрой — только что прошел дождь. Прогревшийся за день воздух остыл, тянуло холодком. Низко-низко плыли мохнатые облака. От «Шарика» доносился шум станков, сливающийся в один монотонный, убаюкивающий гул. В Апаковский трамвайный парк, расположенный на нашей улице, уходили последние трамваи. Я видел освещенные вагоны, почти пустые, с прикорнувшими у окон запоздалыми пассажирами и зевающими кондукторами. Если бы не гул «Шарика» и не трамваи, то я, наверное, решил бы, что я сейчас в деревне, где такие же низкие, как в нашем дворе, дома, где так же пахнет, где по ночам тишь и благодать. Днем «Шарика» почти не было слышно, потому что днем вовсю звенели трамваи, громко разговаривали люди, кричали, гоняя в салочки-выручалочки, дети. А теперь ровный, спокойный гул был слышен хорошо. Этот гул словно бы напоминал о разговоре с мастером, о том обещании, которое я дал ему. Я не изменил своего решения и не собирался менять его. Возвращаясь с фронта, из окон санитарного поезда я видел: все разрушено, сожжено, исковеркано. «Шарик» переходил на выпуск мирной продукции, и я решил: «Сейчас важно засучить рукава, и не просто работать, а работать так, как я работал до ухода в армию».

Послышались чьи-то шаги. Вгляделся — Витька.

— Полуночничаешь? — спросил он, подойдя ко мне.

— Воздух-то какой! — ответил я.

Витька потянул носом.

— Грибами пахнет.

«Точно, — вспомнил я. — Прелыми листьями и грибами».

— Поздравь меня, — сказал Витька.

— С чем?

— Сын у меня — во! — Зажав под мышкой костыль, Витька поднял большой палец. — Сперва она пускать не хотела. «Нечего, — говорит. — Когда приглашали, не приходил, а теперь нечего». Но я, сам понимаешь, не лыком шит. Вперся, и все дела! Поглядел на сына — пацан как пацан. Решил: «Сматываться надо, пока не поздно». Сунул ему подарки — конфеты и мяч. И тут, понимаешь, чудо произошло. На конфеты он только покосился, а мячом завладел. Повертел его — и как наподдаст! Кувшин на столе стоял — вдребезги. Честное слово! Она его выпороть хотела, но я не позволил. Понравился его ударчик. Поставил я мяч и сказал: «Ну-ка еще разок, только в стенку». Стукнул он. Чувствую: есть что-то. Глаз у меня на это дело наметанный: сам на «Динамо» тренировался, видел, как Ильин бьет, видел и братьев Старостиных из «Спартака». За весь вечер — веришь ли, нет — он всего три «Мишки» слопал, все с мячом возился. Завтра на стадион его поведу, там товарищеская встреча.

— Не рановато ли? — усомнился я.

— Пускай привыкает, — возразил Витька. — Мне не удалось футболистом стать, может, мой сын им будет.

«Взрослые хотят, — подумал я, — чтобы их дети осуществили то, что не удалось осуществить им». Я вспомнил Колю и решил: ему нужен отец. Эта мысль пришла внезапно. Я понимал: это не главное, главное — Галка, но почему-то думал о Коле, о том, что ему нужен отец. Наверное, так мне было удобней.

— Вот такие дела, — сказал Витька.

— А с ней как? — поинтересовался я.

— Покалякали. Она ничего, понятливая.

— Жениться решил?

— Загрузить паспорт печатью — плевое дело.

— Значит, не будешь?

— Повременю пока. — Он помолчал и добавил: — Лидка между прочим, считает — у тебя с Галкой что-то.

Я не успел ответить — зашуршали листья. К дому приближалась Лида с Никодимом Петровичем. Витька окликнул сестру. Когда Лида подошла, он проворчал:

— Все гуляешь?

— Какой брат, такая и сестра. — Лида рассмеялась.

— Ты себя по мне не равняй! — вспылил Витька. — Мне сам бог велел гулять. А ты еще соплячка!

Лида поморщилась.

— Какие вы грубые пришли с войны: и ты и он. — Она кивнула на меня. — Неужели вас только этому там научили?

— Прекрати! — крикнул Витька. — Ты ни черта в этом деле не смыслишь.

Никодим Петрович выступил из темноты.

— Говорят, Верочкин муж вернулся?

— Вернулся, — ответил Витька. — А что?

— Трудненько ему теперь будет, — посочувствовал Никодим Петрович. — Испортил он себе анкетку.

— А у вас как с анкеткой? — насмешливо спросил Витька.

— Я человек без пятнышка, — ответил Никодим Петрович.

Я почему-то вспомнил хлещущий по лицу дождь, бегущих цепочкой солдат, Андрея Ходова чуть впереди. Такого ливня я еще никогда не видел. Впереди, позади, слева и справа от меня была сплошная пелена, состоящая из сотен тысяч упругих струй. Дождь шел косо, сильно ударяя в лицо и плечи; фигуры солдат казались размытыми. На мне не было сухой нитки, вода хлюпала под ногами, подошвы скользили на глинистом грунте. Я падал, поднимался, снова падал и снова поднимался. Весь вымазался. Чувствовал: липкая холодная грязь растекается по телу.