Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

— Не нравится? — с испугом спросила Катюша. — Если что не так, скажи. Мигом перешью.

— Не в этом дело, — пробормотал я.

— В чем же тогда?

— Не нравится мне дома.

— Чего же тебе не нравится? — удивилась Катюша.

— Все! Квартира наша не нравится, двор, работа. Не об этом я думал на фронте, не об этом мечтал. У вас, — я так и сказал «у вас», а не «у нас», — тут все по-старому, ничего не изменилось.

Напрасно Катюша говорила, что трудно жить всем, что еще очень многие не имеют и такого жилья, как наше, живут в землянках, — я не слушал ее. Мне было плохо!

— Да ты осмотрись получше! — воскликнула Катюша. — И у нас много перемен, маленьких, но много. Вон канаву к дому роют — газ прокладывать будут. Это ли не перемена? Представляешь, от керосинок и примусов избавимся! В коммерческих магазинах цены снизили. На карточки сейчас что хочешь бери — не то что два года назад, когда вместо масла яичный порошок выдавали, а вместо мяса — опять же его. Нет, Жорик, — ласково добавила Катюша, — жизнь к лучшему поворот делает, помаленьку, но делает. А ты больно нетерпеливый. Тебе все сразу вынь и положь. Так не бывает.

— Все равно плохо тут, неинтересно, — возразил я.

— Чушь! — Катюша рассмеялась. — С девушкой познакомься. В театр сходи или в кино.

— Зачем?

Катюша бросила на меня недоумевающий взгляд.

— Ты же молодой. Гуляй, пока гуляется. Женишься — не до гулянья будет.

— А я, может, не стану жениться.

Катюша вздохнула:

— Разбаловались вы на войне.

Я промолчал: мне было лестно, что Катюша считает меня мужчиной.

Хуже всего было вечером, когда возвращалась с работы мать. После ужина она садилась около меня и спрашивала:

— Что с тобой, сын? Ты, кажется, чем-то удручен? Я понимаю, тебе не нравится эта артель. Но кто виноват, что у тебя нет гражданской профессии? Ты даже не строгальщик, а всего лишь ученик строгальщика. Я бы на твоем месте снова пошла бы на завод. Строгальщик все же профессия.

Я вспоминал своего наставника, разнос, который он учинил мне, и отвечал:

— Нет! Этого не хочу!

Через несколько дней мать сказала:

— При нашей больнице подготовительные курсы для поступающих в медучилище организуются. Я уже говорила о тебе. Через три года фельдшером станешь.

— Это не для меня, — сказал я. Я очень гордился, что моя мать врач, но сам о медицинской карьере не помышлял. Меня мутило от одного вида крови. Даже госпиталь и фронт не помогли.

— А я говорю — запишись! — вспылила мать; она, когда это требовалось, умела показать свой характер.

— Нет, нет, нет! — Я распсиховался, хлопнул дверью, пошел слоняться по улице.

Шел и думал: «Она теперь не отвяжется. Она, может быть, даже добьется своего. Неужели я фельдшером стану? Неужели мне придется ставить банки и клизмы? Пусть что угодно, но только не это!» И тут мне пришла мысль, что я уже взрослый, что я сам себе хозяин. Это так понравилось мне, что я рассмеялся и подумал: «Захочу — и рвану из Москвы, как Зыбин. Скажу матери: письмо от друга получил — и до свидания, мама, артель, Катюша, Паршутины, попадья, наша квартира!»

Всплыли мечты о море. Я ощутил на лице его дуновение, увидел качающиеся на волнах рыбацкие лодки. «Уж если ехать, то ехать к морю, — решил я, — где солнышко круглый год, где жизнь — одна красота. Может, и мой журавль там в небе летает».

Сказал об этом Катюше. Она ответила просто:

— Жить везде можно.

Всю ночь я мечтал, даже о крысах позабыл.

Утром я сообщил о своем решении матери.

— Одумайся! — воскликнула она. — Что ты там делать будешь? Ведь у тебя ни специальности, ничего.

— Это дело наживное, — возразил я.

Мать стала отговаривать меня. Говорила она долго и как будто бы убедительно, но я слушал ее вполслуха, потому что уже бродил по морскому берегу, дышал соленым ветром.

— Ты это серьезно? — У матери дрогнул голос.

— Вполне! — Я схватил первый попавшийся на глаза листок, помахал им в воздухе и крикнул: — У меня в Сочи фронтовой дружок живет! Он письмо прислал — приглашает.

— Это правда? — не поверила мать.

— Правда, — солгал я. И добавил с нарочитой грубостью: — Что я, маленький?

5

Итак, я уезжаю. В сердце холодок, и разные вопросы в голове крутятся: что там и как? Успокаиваю сам себя: «Бог не выдаст, свинья не съест». Попадья радуется, бормочет не разберешь что, а у матери мокрота в глазах. Глядит на меня и вздыхает. Жалко мать, но ничего не поделаешь — решил.

— Не убивайтесь, — говорит ей Катюша. — Ничего с ним не случится.

— Узнает настоящее горе — воротится, — вторит Паршутина-старшая.

— Это еще посмотрим, — храбрюсь я.

Новая, неведомая жизнь манит меня, жизнь интересная — не такая, как тут.

Катюша говорит, что это во мне колобродит мальчишка, который не дожил свое детство, которому пришлось работать и воевать наравне со взрослыми.

— Много таких сейчас, — добавляет Катюша. — Воевать научились, а жить — нет.

«Это она просто так говорит», — убеждаю я сам себя. Я уверен, что умею жить, что обойдусь без посторонней помощи. Но все же беспокойство в душе остается. И чтобы окончательно избавиться от него, я начинаю мечтать о море, о горах, обо всем, что скоро-скоро увижу.