Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

— Я про то ж гутарю. — Кондратьевич завозился на стуле. Покуда он ишо не наспекулировался. А как наспекулируется — только пятки сверкнуть! Он ведь такой!

— Такой, — согласилась Дарья Игнатьевна. — А кума не верит. Все глаза выплакала, а не верит.

— Дура баба — вот и не верить! — рассердился Кондратьевич. — Я ишо когда гутарил — выселить его, а Егор Егорович резолюцию накладаеть: не имеем права. А народ мутить есть право? Валька Сорокина, баламутка, и та…

— У нее другое дело, — возразила Дарья Игнатьевна.

— Другое не другое, а ездить. — Кондратьевич плюнул на земляной пол, покосился на Дарью Игнатьевну, воровато накрыл плевок чириком.

— Деда! — Глаза у Анюты смеялись, хотя она старалась смотреть строго.

Кондратьевич сконфузился, вильнул взглядом.

Дарья Игнатьевна стала собирать на стол. Анюта помогала ей, делая все легко и быстро. Я не мог оторвать от нее глаз. Она видела это и смущалась.

На столе появились ложки, тарелки, миски, насыпанная в блюдечко крупная желтоватая соль. Анюта принесла пшеничный каравай с чуть отставшей поджаристой корочкой, прижала к вырезу на ситцевом, сильно полинявшем платье и стала резать хлеб большим ножом с деревянной ручкой. Дарья Игнатьевна поставила на стол чугунок, из которого валил пар, наполняя комнату борщовым ароматом.

— Сидайте!

Я поотнекивался, но сел. Борщ оказался хотя и постным, с фасолькой, но вкусным — намного вкусней базарного.

Я так и сказал хозяйке.

Дарья Игнатьевна зарделась от удовольствия, а Кондратьевич с гордостью произнес:

— Само собой — скусней. Не на продажу готовился — для себя. — Он сытно рыгнул и добавил: — Дарьюшка на весь хутор борщами славится. Ни у кого таких нет.

— Да будет тебе! — Дарья Игнатьевна слабо махнула рукой.

— Верно, верно, — сказала молчавшая доселе Анюта. — Наша мама мастерица по части борщей. У меня такие не получаются.

— Получатся, — бормотнул Кондратьевич.

Румянец на Анютиных щеках стал гуще, глаза уперлись в тарелку. Дарья Игнатьевна посмотрела на дочь, улыбнулась и, переведя взгляд на меня, спросила:

— Как же решил, молодой человек? Останешься или поедешь?

Остаться хотелось. Очень хотелось. Каждый день молочко, творожок. Заботливые люди. В перспективе — красивая жена. Разве это плохо? Разве я не заслужил этого? Я представил себе, какой фурор произвела бы в нашей квартире Анюта, как понравилась бы она матери.

Моя мать любила выразительные лица. Ей совсем не нравилась та девчонка, с которой я дружил и которая потом бросила меня. Мать говорила, что у неё самое банальное лицо. А я не соглашался. Я считал, что у моей девчонки очень даже симпатичная мордашка: вздернутый носик, чуть выпуклые глаза, веснушки. Она почему-то тщательно припудривала их. «Чудачка! — сказал ей я. — Сама не понимаешь, что тебя красит».

Девчонка рассердилась, обозвала меня дураком. Она решила, что я подшучиваю над ней. Мне стоило большого труда переубедить ее.

Еще совсем недавно я думал, что краше этой девчонки никого нет. А теперь — дудки! Теперь я понял, что такое настоящая красота. Такую, как Анюта, не каждый день встретишь.

Кондратьевич ухо ладошкой отогнул — ответа ждал. Анюта у окна стояла. Но не в окно глядела, а куда-то вбок. Дарья Игнатьевна повторила:

— Как же решил, молодой человек?

Несколько мгновений я колебался, а потом сказал:

— В Сочи съездить надо. Недели через две вернусь.

— Дела? — прошамкал Кондратьевич.

— Дела, — ответил я и подумал: «Конечно, дела: на море посмотреть надо».

— Возвращайся, — сказала Дарья Игнатьевна. — Тебе у нас неплохо будет. Ты, я слышала, с образованием. Анюте поможешь в техникум подготовиться. Она с каких пор техникумом бредит.

— Ах, оставьте, мама! — воскликнула Анюта.

«Когда-нибудь влипну с этим враньем», — предостерег себя я и, повернувшись к Анюте, спросил:

— В какой поступать хотите?

— В медицинский. — Анюта вскинула голову. Смотрела она на меня спокойно, с доверием.

— Давно я учился, — пробормотал я. — Позабыл почти все.

— Ничего. — Дарья Игнатьевна улыбнулась. — Вместе вспомните.

— Мама! — Анюта покраснела.

Я представил себе, как мы с Анютой сидим рядышком и при свете керосиновой лампы учим, учим, учим…

До войны мне не давалась только математика, а по остальным предметам я получал «хоры» и «отлы». Я не сомневался, что не опростоволосюсь перед Анютой: в госпиталях я много и охотно читал, чем приводил в умиление старушек библиотекарш, которые нахваливали меня во всех палатах и никак не хотели верить, что я недоучка.

После борща Дарья Игнатьевна принесла узвар — холодный, как вода в роднике. Я бухнул в борщ целый стручок красного перца, который до слез пронаждачил горло, и теперь с удовольствием потягивал узвар, чувствуя, как стихает бушующий в горле пожар. Анюта только пригубила стакан — сидела какая-то не такая, думала о чем-то.

— Заночуешь, молодой человек? — спросила Дарья Игнатьевна.

— Сегодня поеду, — ответил я.

— Твоя воля. — Дарья Игнатьевна кивнула.

8