Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Храбро повоевали мы, и Родина щедро одарила нас. Через все мы прошли: через холод, голод, через кровь, и ничего — выдюжили. Теперь у нас другая жизнь начнется. Какая? Знаю, что хорошая, а какая — точно объяснить не могу. В этой жизни все будет — и любовь большая, и достаток. «А не демобилизуют?» — пугаю сам себя. Демобилизуют! Еще пять-десять минут, и я — вольная птица. Захочу, расслабленной походкой пройдусь, захочу, руки на скамейке раскину, на солнышке греясь. Только где оно, солнышко-то? Осень сейчас, октябрь. На небе тучи клубятся, и дождик брызжет — муторный, надоедливый дождик. А мне плевать на него: я — солдат! Я точно под таким дождем в окопе мокнул, чувствуя, как по телу прокатывается дрожь. Лоб в тот день, как «буржуйка», пылал, в суставах ломило, и нательная рубаха, от пота мокрая, к спине липла. Сержант Демушкин, командир нашего отделения, санинструктора привел, флегматичного мужика лет сорока пяти. Он пульс у меня пощупал и произнес неуверенно:

— Вроде бы ничего страшного.

— Ты ему температуру смерь, — протрубил Демушкин. — У него как пить дать градусы.

Санинструктор положил на мой лоб шершавую, в мозолях ладонь и пробормотал невнятно:

— Нету градусника. Последний разбили позавчера.

Командир отделения обозвал санинструктора нехорошим словом и тем же словом помянул санчасть, в которой то одного, то другого нет.

Санинструктор крякнул, но возражать не стал. Покопался в брезентовой сумке с красным крестом, извлек из нее четыре таблетки и сказал мне:

— Принимай по одной в течение всего дня. Может, полегчает.

Принял — полегчало. А вечером бой начался. Вечером пошли мы на немецкие укрепления, ощетинившиеся пушками и пулеметами. Много наших полегло в тот день: командир отделения, санинструктор и еще двадцать шесть человек. А меня не царапнуло…

Бабахает дверь. Солдат в летах, с прокуренными усами — тот, что погон поднял, булыжник у двери прилаживает. Только отошел — бабах!

— Ядрена корень! — Солдат возвращается и начинает скрести розовую плешь. Шапка-ушанка ему на глаза налезает.

— Сыми пружину-то! — советует кто-то.

— Верно.

Крепко держит стальная пружина дверь. Пыхтит солдат. Толпятся вокруг советчики. Один то предлагает, другой — это.

— Рви с гвоздем! — командует ефрейтор с маленькими, только начавшими отрастать усиками. Нос у него прямой, с тонкими вздрагивающими ноздрями, взгляд дерзкий. На лбу челочка — светлая, аккуратно подрезанная. Одет он знатно: в хромовые сапожки, в шинель из офицерского сукна. На таких, как этот ефрейтор, девки падки. В глубине души я завидую таким: им все достается легко, все само им в руки так и лезет.

— Рви! — гудит братва.

Раскачивает солдат гвоздь. Пальцами раскачивает — без клещей. За четыре военных года солдаты к любому делу привыкли, и гвоздь вытащить для них — тьфу!

Лежит на солдатской ладони гвоздь, здоровенный гвоздь — богатырь. Дверь как прорубь теперь — ныряй!

— Жми, братва, на демобилизацию — вторая дверь налево! — и ефрейтор срывает погон, аж сукно трещит.

Шлепается в лужу погон с красной поперечной лычкой, и в это время чей-то голос:

— Товарищ ефрейтор, подойдите. — В дверном проеме, словно картина в раме, капитан стоит; в серых глазах — лед.

Солдаты смолкают. Ефрейтор трогает кончиком языка усики, словно проверяет, на месте ли они, и спрашивает, сделав невинное лицо:

— Это вы мне?

— Вам, вам, товарищ ефрейтор!

— А я, между прочим, уже не ефрейтор. Я просто Зыбин Алексей Андреевич, одна тысяча девятьсот двадцать второго года рождения. Десять минут назад я еще подчинялся вам, а теперь — извините!

«Силен, — думаю, — словно гранатой жахнул!»

У капитана по скулам румянец потек, он что-то сказать хочет, но что скажешь, когда ефрейтор кругом прав, когда он уже не ефрейтор, а просто Зыбин Алексей Андреевич, одна тысяча девятьсот двадцать второго года рождения. На солдат взглядываю: кое-кто одобряет ефрейтора, а кое-кто нет. Я лично и не одобряю, и не осуждаю. Но погоны срывать я не буду. Пускай на память остаются. Тем более что один погон, левый, у меня особенный. Малиновый кант на нем пулей порван. Левый погон у меня приподнимается, когда я плечом шевелю. Вот по нему и шуранула пуля. Если бы немец чуть ниже взял, то амба бы мне. Когда это было? Всего восемь месяцев назад, в Венгрии. «Он» в тот день в контратаку пошел, а мы в лесочке окопались, чуть в стороне от небольшого городка, в центре которого возвышалась остроконечная крыша с похожим на пику шпилем. На самом конце шпиля сидела птица — не то ворона, не то галка. «Ей оттуда все видно», — позавидовал я тогда и почувствовал, как шуранула по погону пуля. От неожиданности я присел и больше не отвлекался…

— Всего вам хорошего, товарищ капитан! — говорит ефрейтор. Нормально говорит, без подначки. — И вам, братва, всего наилучшего! — Ефрейтор делает ручкой и идет вразвалочку к воротам — сват королю, брат министру.

Капитан исчезает, и солдаты колготню начинают. Одни осуждают ефрейтора, другие возражают:

— Чего там? Правильно врезал. Может, у него война в печенках сидит. Может, он не только отца-матери — всей родни лишился.