Что человеку надо

Еще снаряд. Теперь никто не двинулся с места. Маноло идет вверх; за ним другие. Пулеметы. Вскрикнула женщина. Мул сполз вниз. Солдат подпрыгнул и перевернулся.

— Бей их! Бей!

Пулеметы фашистов на колокольне. Люди падают с камней. Ползут новые. Сзади кричат: «Бей!». Маноло карабкается по отвесной скале. Вдруг он видит фашиста. Он кричит от радости. Они долго ворочаются в пыли. Потом Маноло встает, трет рукой колено и заботливо осматривает винчестер.

— Бей!

Они ворвались в город. Ревут мулы, звенит стекло, старая женщина судорожно смеется от радости и от страха. Мертвый осел скалит желтые зубы.

Полковника Лопеса нашли в исповедальне; старик убил его топором. «Кропоткин» взобрался на колокольню и повесил большой красно-черный флаг.

На паперти лежит богородица: она попрежнему зло улыбается, и крестьяне в ожесточении рвут ее тяжелое бархатное платье. Треуголки гвардейцев, береты, круглые шапчонки семинаристов, ангелы с отбитыми крыльями…

Жена Васкеса сует «Кропоткину» деньги:

— Спасите!

«Кропоткин» выпрямился, откинул рукой седые локоны:

— Работать надо! Шить рубахи! Сажать картофель!

Деньги летят на мостовую. Ребятишки подбирают.

— Застрелю! Жгите их! Жгите мразь!

На площади костер; горят херувимы, деревянные венчики, розы. «Кропоткин» швыряет в огонь сотенные:

— Уничтожим навеки эксплоатацию!

По ветхим пыльным щекам бегут слезы.

Убитых положили в беседку, где вчера играли музыканты. В ногах Антонио — гитара. На часах две девушки. Подошел смуглый парень:

— Красавица, где талончики на обед дают?..

Он ушел; девушка говорит:

— Ночью, если боя не будет, пойду целоваться…

Насупившись, другая отвечает:

— Я ни за что!

Девчонка тащит даму в капоте:

— Фашистка! Она меня по щекам била!..

Дама в страхе подымает кулачок — на солнце горят багровые полированные ногти:

— Я не фашистка, я нервная…

Аптекарь Хосе кричит матери:

— Плевать мне теперь на твое причастье!

С площади доносится дискант «Кропоткина»:

— Жги!..

Крестьяне развалились в кожаных креслах «Коммерческого клуба». Они задумчиво улыбаются. Статуи, люстры, вазы… Вдруг один вскочил:

— Едем! Они молотилку вывезут…

К Маноло подходит старый звонарь и, улыбаясь беззубым ртом, говорит:

— Записывают где? Хочу бить фашистов.

Солнце было уж высоко, и немилосердная жажда мучила Маноло. Он достал курдюк, раскрыл рот. Тоненькая струйка, вино теплое. Он долго бродил по городу. На базаре продавали дыни и салат. Маноло зашел в ремесленное училище: там лежали тела расстрелянных фашистами.

В подвале училища нашли отца Мигеля. Это толстяк с круглой головой, шеи у него нет. На нем разодранная сутана. Он уныло почесывает голую волосатую грудь. Его привели к Маноло. Оба молчат. Маноло смотрит на сына переплетчика. Большие синие мухи облепили детский затылок. Маноло доверчиво говорит:

— Страшно!..

— Сказано: «Смерть пасет, как овец»…

Отец Мигель по привычке потирает руками. Беспричинная тоска охватила Маноло. Он спрашивает:

— Значит, хочешь умереть?

Отец Мигель поспешно отвечает:

— Не расчет: вы — меня, они — вас. А кто может поручиться…

Он не договорил — Маноло выстрелил. Сразу все стало легким: прошла скука. Маноло смотрит на красные плиты — сколько у толстяка крови!

— Грузовик почему бросили?

— Да ты не волнуйся — машин хватит.

Сердито сплюнул, Маноло лезет под грузовик. Он провозился добрый час.

— Готово!

Он вытирает рукавом лицо: пыль, смешавшись с маслом, стала липкой, как глина.

— Я на «Испано-суисе» шесть лет просидел, каждую косточку знаю. А ты говоришь: «Не волнуйся»…

2

Наверху шел горячий дождь августа. Такси кружились по голубой площади. За мокрыми стеклами мелькали куклы, жемчуга, огромные грозди винограда. Вокзал находился под землей; здесь было душно и сыро. С трудом Бернар протиснулся к вагону. Кто-то крикнул: «Отдыхай!» Он вспомнил: а ведь правда, теперь каникулы… Сквозь туман он увидел пятно плаката: девушка в голубом трико, песок, парус. Сколько народу! Его никто не провожает. Это хорошо — жизнь можно рассечь, как червяка…

Он выглянул в окно. Все закачалось. Женщина на платформе подняла кулак. Поезд вырвался из-под земли. Дождь.

Дня два или три назад Сонье спросил Бернара:

— Ты что там будешь делать? Плакаты?

Бернар рассмеялся:

— Какие плакаты? В пехоту.

Это началось с митинга. Ораторы говорили, как всегда — громко, красиво и равнодушно. Потом выступил старый испанец. Он путал слова, мучительно останавливался, пил воду.

— В Хаене они убили товарища, а жена его записалась в отряд…

Зааплодировали. Испанец грустно моргал близорукими глазами. Тогда-то Бернар сказал Жермен:

— Еду.

В маленькой, насквозь прокуренной комнате, он долго перечислял: сочувствует, нельзя сидеть сложа руки, он служил в пулеметной команде, здоров… Помолчав, он сердито добавил:

— Все равно поеду.

За несколько дней до от’езда Бернар вдруг заметил на мольберте недописанный натюрморт: букет лакфиолей. Кажется, неплохо… Вот только этот угол надо поправить… Он улыбнулся: глупости! На столе стояли завядшие цветы.