Что движет солнце и светила (сборник)

Он откликнулся и с ужасом обнаружил, что плавки, которые придерживал ногой, куда-то подевались. И пока нырял и шарил по дну руками, ни о чем другом не думал — только о неудобстве своего положения. А если ребята шутки ради спрячут его одежду или заберут с собой — пусть, мол, догоняет их в плавках, а? От этого предположения он занервничал и даже ахнул.

— Рома, мы пошли! Догоняй нас! — кричали ему одни.

— Да где ты там сидишь? С русалкой, что ли, кантуешься? — орали другие.

Он молчал, не в силах разжать вдруг окаменевшие губы. Любопытные рыбешки клевали икры его ног, противная холодная водоросль обвилась вокруг запястья, и он, уже не надеясь ни на что, вдруг наткнулся на гладкий, скользкий комочек ткани и, ухватив его, снова услышал призыв:

— Рома, догоняй нас!

Они и в самом деле уже ушли довольно далеко. Надя с Лешкой — впереди всех, и Роман, как ни хотел перекинуться с ней парой слов, так и не смог этого сделать до самой обшаги. И только в полумраке коридора, в каком-то тупичке, где нестерпимо воняло кошками и сапожным кремом, ему удалось поймать ее за руку и остановить.

— Что такое? — изумилась Надя. И он почувствовал, как напряглась и повлажнела ее прохладная ладонь.

— Приходи ко мне, — зашептал он. — Не будем больше терять время…

— О чем это ты? — спросила Надя. И он не увидел, а почувствовал сердцем ее холодную усмешку.

— О том, что было там, на озере, — зашептал он, с остервенением сжимая ее ладонь. — Ты — моя русалка, чудо, восторг, радость!

— Господи, какие пошлости ты говоришь! — сказала Надя, и он почувствовал: она презрительно сощурила глаза — такой уж у нее был голос, что без этого проклятого прищура не обошлась бы. — Я плавала на озере, только и всего. И почему это ты так сюсюкаешь: русалка, радость, чудо… Это — мне? Не иначе как переохладился в воде, бедняжка!

Она откровенно издевалась над ним. Он понял, что все, что было там, на воде и в воде, — это просто так, между прочим, от скуки и желания помучить его. Правда, одного он никак не мог взять в толк: зачем она изображала страсть, шептала разные нежности и все такое прочее? Может, для того, чтобы ему было больнее сознавать, что им просто-напросто воспользовались — из мести, ради игры, чтобы досадить.

— Сучка! — зло сказал он и откровенно выругался.

— Ну-ну, год молчал и вдруг разгавкался, кобель! — оборвала Надя, резко выдернула свою ладонь из его руки и звонко, с наслаждением впечатала оплеуху в его щеку.

Он остолбенел, и пока приходил в себя, Надя скрылась, дробно постукивая подковками. Была в те годы такая мода: набивать крохотные подковки на каблук.

* * *

…Когда он заканчивал четвертый курс, Тамара после долгого молчания прислала не короткое, как обычно, а большое, обстоятельное письмо. Она хотела сказать всего-навсего пару-другую фраз, суть которых сводилась к тому, что встретила человека, который с неба звезд не хватает, зато надежный, крепкий и, главное, любит со всеми ее недостатками. Ему нравится как раз то, что Роман не переносил: когда она читает за едой какую-нибудь книгу и роняет на пол крошки, или забирается с ногами в кресло и мнет накидку, или надевает ту юбку, из-за которой встречные мужчины пялятся на нее во все глаза. В общем, она выходит замуж за этого человека, тем более что, извини, уже и медлить неприлично: беременная невеста — это, согласись, несколько пикантно, и уж лучше сначала оказаться в ЗАГСе, а потом — в роддоме, чем наоборот.

Обо всем этом Тамара писала длинно, зачеркивая целые предложения, вспоминала их отношения, все, что было незабываемо и прекрасно — за это она его благодарила, но так, что слова казались слишком вымученными, тщательно подогнанными друг к другу, — в общем, она не хотела, чтобы он обиделся, и пусть их расставание будет красивым, как в романе про несчастную любовь.

Тамара считала, что он ее любит и будет терзаться отчаяньем. Но Роман ничего такого не почувствовал. Он с любопытством дочитал письмо до конца, отметив несколько грамматических ошибок и улыбнувшись слову «досвиданья» Тамара по-прежнему писала его слитно, хотя он не раз напоминал ей об этом.

Странно, но Роман даже испытал странное, томительное облегчение. Такое чувство, будто вытащил наконец из пальца занозу: вроде и неприятно, но все-таки стало легче! Он знал, что многое в Тамаре придумал. Она ему почему-то казалась таинственной, романтичной, возвышенно-неземной. Может, стихов Блока начитался? А когда приезжал на каникулы, то видел совсем другую девушку — ни малейшего намека на загадочную бледность, томность взгляда или благородно-изысканные манеры.

Однажды, к его ужасу, она сказала: «Извини, я сейчас», — и скрылась за дверью платного туалета. Он представлял ее до такой степени необыкновенной, что как-то и не думал о том, что ничто человеческое ей не чуждо. Впрочем, она и сама говорила ему, смеясь: «Я такая, как есть, и ничего, пожалуйста, не выдумывай!»