Что движет солнце и светила

Я улыбался в ответ, а сам — думал: «Ну, что вы, как на грех, тут засели? То, чуть утром за стол — скок, как тут же и выпрыгиваете — по делам, магазинам и тэ дэ и тэ пэ. Позвонить мне надо. Чёрт бы вас побрал!».

В городе я бы эту проблему решил просто — на каждом углу стоят таксофоны: выскочил, набрал номер и говори. А в нашем селе, пусть и райцентре, он есть только на почте, но там вечно народ. Буду звонить — все поймут — кому. «Сарафанное» радио тут же разнесёт по посёлку новую сплетню: мол, скромница Лямцина-то с Серёжей связалась. И тут меня позвали к телефону.

— Сергей Леонидович! — незнакомый женский голос, явное смущение.

— Да.

— Одну минуту. С вами будут говорить…

И я услышал голос Зои.

— Здравствуй! Я от подруги звоню, ты не удивляйся, ладно?

Спиной я ощупал взгляды двух своих сослуживцев; в комнате было так тихо, что казалось: каждое слово, сказанное на том конце провода, слышно как из динамика. Я крепче прижал трубку к уху.

— Ты не можешь говорить, Серёжа?

— Да.

— Вечером я пойду к подруге и зайду к тебе, часов в восемь. Ты будешь дома?

— Конечно!

* * *

Итак, свидание назначено. До конца рабочего дня оставалось часа полтора, но я нашел повод улизнуть, и обежал магазины, накупил всякой всячины; вымыл в своей комнатке пол, стер с подоконника пыль и, когда, заправляя диван, менял простыню, то представил, что и как в этой постели произойдёт. Пусть это будет похоже на сцену из фильма «Дневная красавица», примитивно и грубо: сразу, без всяких слов и объяснений, да и к чему они, когда времени будет в обрез, ведь Зое нужно сделать перед матерью вид, что была у подруги, и к тому же Зоя — женщина, a не девица неопытная, чего церемониться-то? Сама, в конце концов, хочет секса. У меня и в мыслях не было соблазнять замужнюю женщину — она сама навалилась. Таких моя бабка называла «навалихами» и, предостерегая меня, внушала: «Смотри, не путайся с ними! От них мужчинам одна морока и мучение…»

Господи, да разве ж это мучение — обладать хорошенькой женщиной, которая сама этого хочет? Но тут я подумал про свою осечку, и сердце замерло: а вдруг она снова случится?

От этих мыслей я весь горел, и, стесняясь самого себя, молил Бога, чтобы на этот раз всё обошлось без осечек, и Всевышний, кажется, услышал меня: строптивый мой «дружок» напрягся — да, всё в порядке, да, отличней не бывает; с нахлынувшим резким, почти болезненным желанием нужно было что-то делать, и я взял ведро и сходил за водой к колонке, по пути набрал в полиэтиленовый пакет снега — хрустящего, сухого, похожего на белую слюду дома растёр им лицо, руки, грудь, живот.

Эту ежедневную процедуру закаливания я проделывал в те времена с удовольствием. После неё чувствуешь себя посвежевшим — в движениях появляется лёгкость, и так хорошо и славно на душе, и кажется: идешь, не касаясь ногами земли. Летишь!

* * *

В тот вечер всё у нас было чудесно и замечательно, и мы не могли наговориться, и насмеяться; и слушали пластинки с записями концертов Поля Мориа. Пластинки были виниловые — такие теперь в продаже не увидишь, разве что в антикварных салонах. Они мне достались от прежнего владельца комнаты вместе с той самой люстрой, которую иногда я использовал как сушилку для своих рубашек. Уезжая на материк, он почему-то оставил тут проигрыватель «Аккорд» и стопку пластинок в ярких конвертах: «Абба», «Спейс», «Битлз», «Тич ин», «Роллинг Стоунз», оркестр Поля Мориа, Джо Дассен…

И под «Воздушную кукурузу» как-то само собой случалось то, что и должно было случиться.

Любовь, ты ли это была? И если ты, то почему, скажи, мне нужно было только это гибкое, ласковое тело, и эти волосы, в которые так приятно зарываться лицом, и разнообразие ласк, выдуманных ни ходу, а, может, воскрешённых памятью из каких-то неведомых глубин веков — потом, уже позже, через много-много лет, увижу фрески лупанариев и знаменитого индийского Храма Любви и, пораженный, вспомню всё то, что мифический Приап, лукаво улыбаясь, нашептывал сердцу и заставлял тело двигаться странно, радостно и раскованно. И если это ты была, Любовь, то почему в душе не пели птицы, и в груди не было волнения — как в книгах пишут о тебе, Любовь, и удары сердца не отдавались гулко в голове, почему? И если это ты была, Любовь, то как же так случилось, что я вдруг будто воспарил и над самим собой, и над Зоей — и смотрел на нас и сверху, и сбоку, анфас и профиль — два тела в хрустальном кубе! — и увиденное почему-то смущало, и возбуждалось тело, а сердце замирало в необъяснимой печали.